Потом при посадке его сняли с баб, посадили на место, а они по-птичьи встряхнулись, убрали ненавистные газеты, и только их многострадальные глаза говорили о том, что терпели от мужиков в жизни и не такое, а этот Серый их ничем не повредил и был им, возможно, даже приятен.
Все уже вышли из салона, а амбал храпел на своем месте в обнимку с синим пледиком. Его растолкали.
Когда стали подходить к погранцам, эта пара «разведчиков», молча улыбаясь, поддерживала друг друга. По одному им явно не стоялось. Серый силился улыбнуться девушке в форме, чтобы стать похожим на фотографию в паспорте, но улыбка превратилась в гримасу.
– Ты, главное, дыши носом и застынь лицом, а то девушка не разглядит, – посоветовал держащий. Амбал собрался, сфокусировав взгляд. Девушка-пограничник улыбнулась одним уголком рта и кивнула, отдав паспорт пьяненькому. Тот долго не попадал ему в карман, но наконец засунул, победно хлопнул по пиджаку и пошел на родину.
Юрмала и дальше на запад
Рижское побережье, Юрмала, Дом творчества писателей, Дубулты – это как вторая родина для меня. Вся Юрмала, по-латышски – «взморье», была километров на тридцать вытянута по побережью и славилась своим мелким, как сахарная пудра, белым песком. Но море при этом было мелкое и прохладное. Этот замечательный курортный городок состоял из пятнадцати железнодорожных станций. Одной станцией и были Дубулты. Мы стали ежегодно, вернее, ежелетно, приезжать в Дубулты со второй половины 60-х. В течение 13 лет ездили туда на отдых с родителями, бабушкой, а потом с совсем еще маленькой сестрой на целых два летних месяца.
Дом творчества писателей был не просто один большой дом, а десяток разнокалиберных коттеджей, старинных особнячков начала ХХ века и сколоченных из досок советских полусараев, приспособленных под писательское жилье. Я с ностальгией вспоминаю их названия: «Директорский дом» – старая развалюха у самого синего, вернее, Балтийского, моря в стороне от всех, где жил директор Дома творчества, сам Михаил Бауман с семьей; «Контора», в которой, помимо администрации, на втором этаже обитали еще и приехавшие-понаехавшие. «Детский корпус» был отдан писательским детям с бабушками, а элитный и по-настоящему «Белый дом», старый красивый особняк, эта высшая ступень иерархии, был обычно занят секретарями Союза писателей. Иногда, скажем, туда заезжал лично главред «Литгазеты» Александр Чаковский, шишка, о которой сейчас уже почти никто не помнит, а тогда это был персонаж. Еще «Дом у фонтана» со скрипучей своей лестницей, ведущей в таинственную одинокую башенку на третьем этаже и, соответственно, фонтаном, где наперегонки брассом плавали лягушки.
А я больше всего любила «Шведский домик», в котором когда-то жил Паустовский. У его входа, прямо внизу у двери на цементной плиточке, был отпечаток маленькой девичьей ножки, дочки хозяина, и первые годы моя ступня легко туда помещалась, а потом вымахала, и всё, сказка закончилась. Еще мне нравился стоящий в стороне от всех среди гротов и утопающий в зелени «Дом с привидениями», а самый главный современный девятиэтажный корпус у самого пляжа я не очень-то любила. Таких домов и в Москве было пруд пруди.
Приезжие отдыханты делились на неофициальные литфондовские категории, не без юмора, надо сказать: мудопис, жопис, допис. Неужели вам не ясно? Му-до-пис – муж дочери писателя, жопис – жена писателя и допис – дочь писателя. Были, конечно, еще и сыписы и тёписы, редко когда маписы. А главным, без сомнения, был сам Писатель, член Литфонда, надежда и опора семьи! Очень часто семью в Литфонде разлучали – селили Писателя с женой отдельно, в Главном, самом-самом главном корпусе, а домочадцев в «Детском», например, или, хуже того, в таинственном «Доме с привидениями». Он стоял особняком от основной курортной и культурной жизни, в самом дальнем углу большого парка с гротами и лишайниками, в тени огромных сосен и объемных густых кустов жасмина, откуда вечером и ночью доносились таинственные женские вздохи и мужские бормотания – детям сразу становилось ясно, что это вздыхают привидения и дом этот так назвали не случайно.
Это возрастное неравенство в одном отдельно взятом санатории-государстве и приводило к тому, что разнокалиберные писательские дети общались в основном в своих коттеджах, собираясь в стайки, играли в пинг-понг и теннис, плавали, ходили смотреть взрослое польское кино, ели мороженое в баре, шлялись по улице Йомас, отрывались в луна-парке и были просто по-детски счастливы. Своего рода писательский пионерский лагерь, но под редким родительским приглядом.
Жизнь в Дубултах кипела, бурлила и выплескивалась через край. Новые молодые жены писателей, если они посмели приехать с мужем на отдых в первый же год своего замужества, подвергались резкому и бескомпромиссному обсуждению и моментальному осуждению общественности, в которое включались все – от соседей по столу до официантки в столовой. Провожали взглядом, закатывали глаза, сравнивали с бедняжкой предыдущей и говоряще махали рукой. Если писатель приезжал с любовницей, то жили они, как водится, на разных этажах со своими пассиями – уж не знаю, как они официально назывались в Литфонде: люпис? Любопис? А может, племяпис? И смешно и взъерошенно выглядывали из дверей самого, чтобы посмотреть, не застукает ли их кто на чужом этаже, нет ли лишних глаз. Но вы же понимаете, лишние глаза находились всегда!
У нас была своя детско-шпионская сеть на всех девяти этажах основного корпуса. Интернета в те времена не было, в новостях по телевизору – сплошная посевная и перевыполнение планов пятилетки, а тут вся школа жизни перед глазами, вот они, последние новости! Вечером этими новостями я делилась с мамой и бабушкой, почему-то они называли их сплетнями, но нет, никакие это были не сплетни, а самая что ни на есть правда, именно последние новости, почти как по телевизору. Но диктором была я! Как только я заканчивала свое выступление, начиналась интересная оживленная девчоночья беседа, обсуждения, дискуссии и размышления на тему адюльтера, супружеских ценностей и какемунестыднопослеэтогосмотретьвглаза! А ходоки были – будь здоров! Имена! Лауреаты! Миллионные тиражи! Писатели, поэты, лирики, романтики! Надо же было практиковаться, понятное дело, чтобы знать, о чем писать! Вполне объяснимо.
Все тусовались внизу главного корпуса, в огромном вестибюле, который вел в столовую и бар, где обожали сиживать писатели, пить горькую и рассуждать о судьбах советской литературы или, на худой конец, о судьбах мира. Там же был кинозал, а перед вечерним фильмом около входа в зал стоял трогательный подносик с разлитым в стаканчики кефиром, чтобы облегчить классикам назавтра муки творчества…
Моё детство, уже вполне сознательное, пришлось на расцвет Вознесенского и Ахмадулиной, Аксенова и Искандера, Гамзатова и Риммы Казаковой. Евтушенко в Юрмале почти не бывал, предпочитал Гагры и Пицунду. Но заезжали и не только писатели, в нашем Доме творчества любили недельку-другую отдохнуть Галина Волчек, Михаил Казаков, Любимов с Целиковской и Мариэтта Шагинян, про которую Горький сказал, что за какой-то ее роман ей следовало бы скушать бутерброд с английскими булавками. Спасибо, что хоть с английскими!
