Догадка озаряет душу Бланш, словно теплый луч дневного света, пронзающий мрак. Речь идет об актах саботажа.
Актах сопротивления.
– Она может нам помочь, – говорит Лоренцо, указывая на Бланш. – Посмотри на нее! Такая богатая.
– Да, но… – Лили сверкает улыбкой, повернувшись к Бланш. – Только деньгами.
– Может, и не только.
– Нет! – решительно говорит Лили. – Только не Бланш. Я не хочу, чтобы она слишком увлекалась этим. Да, она может помочь; может быть, даст денег, достанет в «Ритце» еду или продовольственные талоны. Но не более того. Я привела ее сюда не для этого. Она мой друг.
Лили сердито смотрит на них.
Бланш краснеет; все поворачиваются к ней, и она чувствует на себе скептические взгляды. Друзья Лили рассматривают ее красивую одежду, шелковые чулки (заштопанные, но все же элегантные), безупречную прическу, которую ей только что сделали в салоне красоты «Ритца». Бланш стыдно, что ее достаток, сравнительная легкость ее жизни выставлены на всеобщее обозрение. Собравшиеся здесь люди выглядят так, будто несколько дней не принимали ванну и не ели горячей пищи.
Но при этом они выглядят так, будто нанесли удар по нацистам, в то время как Бланш играла с оккупантами в бридж. Несмотря на дорогую одежду и красивую прическу, она стоит ниже их всех.
Потом она думает о Клоде, коренном французе, который так гордится своей страной. Что он делал после вторжения? Ничего. Только преподносил завоевателям (своим гостям!) все, что они пожелают. Преподносил на блюдечке с голубой каемкой, с улыбкой и поклоном, от которого у Бланш сводит живот.
Внезапно ее захлестывают гнев и желание деятельности. Один из Аузелло должен защитить честь отеля «Ритц».
– Я хочу быть частью вашей группы, – говорит Бланш.
Это не так сложно, как она думала.
Глава 20
Клод
Зима 1943 года
Каждый день кто-то из сотрудников «Ритца» исчезает. Отсутствие замечают на утреннем собрании персонала. Все бледнеют, переминаются с ноги на ногу; глаза бегают, словно люди боятся слишком долго смотреть на кого-то одного. Горничная шепчет молитву Пресвятой Деве. Клод перестал спрашивать, знает ли кто-то причину отсутствия.
Никто ничего не знает. Но все видят и слышат все. Вот как обстоят дела в Париже в наши дни.
Иногда пропавший сотрудник появляется через день или два, сопровождаемый криками радости. «Бутылку шампанского!» – командует Клод, и ее тут же приносят со склада, который прячут от немцев. Иногда у вернувшегося бывают свежие синяки и порезы, которые потом превращаются в шрамы. Иногда – рука на перевязи. Иногда на перевязанной руке не хватает пальцев.
В последующие дни Клод очень внимательно наблюдает за вернувшимся. Он прячет все, что может быть использовано для отравления, в своем столе; запирает ящик на ключ и спит с ключом под подушкой. Чтобы в супе точно не появилась доза щелока, а в листьях салата не было болиголова. Клод боится такого глупого возмездия. Один нацист будет убит, но сколько его сотрудников пострадают в итоге? А ведь его работа – защищать этих людей (его людей, потому что это его «Ритц»!), насколько это возможно. Что они делают в свободное время, Клод знать не хочет. Не хочет беспокоиться.
Иногда пропавшие сотрудники не возвращаются. Клод ждет неделю, может, две. А потом нанимает нового человека.
Но он записывает имена исчезнувших и держит список в том же ящике, где лежат яды и револьвер, который Фрэнк Мейер раздобыл для него. Зачем он это делает? Возможно, он смутно надеется найти их, когда… когда все это закончится, если вообще когда-нибудь закончится. А может, он просто хочет зафиксировать их существование, отметив их отсутствие.
В дни после облавы «Вельд’Ив» список растет. Эта трагедия особенно шокировала Клода, потому что ответственность за нее лежала не только на немцах, но и на французах. Они впервые сдали своих людей, и никто не мог убедить Клода, что это делается для того, чтобы защитить остальных граждан. Французы устроили облаву на евреев, которые приехали в страну – некоторые недавно, другие десятилетия назад – в поисках убежища, лучшей жизни. Они устроили облаву на евреев-иммигрантов из других стран, которые стали французскими гражданами. Они вытаскивали младенцев из колыбелей; матери держали малышей на руках, дети постарше стояли рядом, сжимая в руках тряпичных кукол. Пострадали в основном женщины и дети; мужчин забрали еще раньше и отправили в трудовые лагеря, которые, по словам немцев, предназначались для производства боеприпасов и военной техники.
Какую угрозу могли представлять эти женщины и дети? Им и так приходилось нелегко; они ждали своих отцов и мужей, прозябая в тени. По иронии судьбы, единственным ярким пятном в их жизни была желтая звезда Давида на одежде. Зачем вытаскивать их с чердаков или из ветхих однокомнатных каморок и сгонять на велодром со стеклянным куполом? Зачем отказывать им в еде, лишать их даже туалета с одной дыркой? А именно это сделала французская полиция. Их жандармы, их префекты. Это они водили грузовики, стучали в двери, держали винтовки. Они затолкали несчастных в теплицу, превратившуюся в ад. Только через пять дней – пять дней без воды, без свежего воздуха и без надежды – выживших отвезли в лагеря в Дранси, Бон-Ла-Роланде и Питивье. Или в другие, неизвестные места.
Кто отдал приказ? Самый животрепещущий вопрос для тех, кому посчастливилось быть только свидетелями. Об этом спорили в баре «Ритца». Фрэнк Мейер настаивал, что ответственность лежит на режиме Виши; другие говорили, что нацисты заставили вишистов выполнять свои приказы. Клод был согласен с Фрэнком, он знал, что антисемитизм присущ французской культуре. Как и все его поколение, Клод был воспитан на деле Дрейфуса.
В тот день «Ритц» потерял десять сотрудников, надежных и трудолюбивых, в основном женщин. Они так и не вернулись.
Немцы праздновали: произносили тосты, смеялись. Адольф Эйхман приехал в «Ритц», чтобы позлорадствовать вместе с фон Штюльпнагелем. Его имя вселяло ужас. Сидя на террасе – был прекрасный июльский день, Клод навсегда запомнил, как цвели лилии, как благоухали розы, как гудели пчелы, – они веселились, пели песни, радовались тому, что, по словам Эйхмана, «сегодня в Париже на десять тысяч евреев меньше, чем было вчера».
– Даже воздух стал чище, – добавил фон Штюльпнагель.
Клод бросился к гостям, когда те его поманили. Поклонился и подал знак официантам, чтобы они принесли еще икры и шампанского.
Несмотря на ликование Эйхмана, в Париже все еще есть евреи. Рожденные здесь остаются в городе, хоть и не все. Некоторые исчезают незаметно. Стук в дверь посреди ночи пугает не меньше, чем окрик при резком свете дня. Теперь у каждого еврея в Париже есть звезда Давида и карточка в штабе гестапо. И никто не может спать спокойно; глупо думать, что они остановятся на евреях. А как насчет изнеженных молодых людей, состоящих на службе у Клода? Тех, кого обожают матроны, или тех, кто носит в петлице зеленую гвоздику – конечно, не на работе. Как насчет калек? Таких, как Грипп. Фрэнк Мейер думает, что Клод ничего не знает о нем, но он, конечно, в курсе. Грипп хромает на одну ногу. Как насчет тех немногих американцев, которые, как Бланш, остались во Франции?
