По приказу Верховного командования Париж должен был вернуться к нормальной жизни: заново открылись театры, Морис Шевалье и Мистингет снова выступали в кабаре, а Эдит Пиаф пела свои грустные песни. Но большинство парижан в те первые дни и недели были слишком потрясены, слишком напуганы, чтобы снова улыбаться. Клод не мог понять, почему знаменитые артисты выступают перед нацистами, которые жаждут типичных парижских развлечений, пока Бланш не заметила, что в некотором роде он делает то же самое.
– Но это моя работа, – резко ответил Клод. – Что будет со мной – и, что еще важнее, с тобой, – если я откажусь?
– Если они откажутся, как ты думаешь, что с ними сделают немцы?
Клод об этом не подумал. Происходящее казалось ему категорически, катастрофически неправильным. Только сейчас он в полной мере осознал, какие темные времена наступили: сколько сложных решений придется принимать парижанам ежедневно, сколько вопросов они будут задавать себе – вопросов, на которые не существует правильных ответов. Но если вы ошибетесь, если сделаете неверный выбор, то, скорее всего, попадете в тюрьму на несколько дней. Или и того хуже. А если примете решение, которое кажется правильным и приемлемым сейчас, сможете ли вы отвечать за него в будущем?
Клод этого не знал. И не он один. Все были в неведении. Это единственное, что облегчало страдания директора «Ритца».
В первый же вечер фон Штюльпнагель заказал в «Ритце» роскошный банкет.
– Я сделаю все, что в моих силах, – заверил его Клод. Он подробно рассказал о свежих цветах, которые можно купить, и о музыкантах, которых можно вызвать. Видит Бог, в эти дни свежие цветы в Париже были в изобилии, а у музыкантов было слишком много свободного времени! По большому счету, строго напомнил себе Клод, это всего лишь очередной банкет. Еще одно развлечение для постояльцев, которое ему предстояло организовать.
Но было одно «но».
– Естественно, мне понадобятся ваши продовольственные талоны.
Фон Штюльпнагель посмотрел на Клода сверху вниз.
– Не думаю, что это необходимо. На вечере будут самые высокопоставленные офицеры. И вы устроите нам такой банкет, какими славится «Ритц», господин Аузелло. Именно для этого мы оставили вас здесь.
Клод не ответил; он просто поклонился и ушел, чтобы все устроить.
Когда на следующий день двери банкетного зала распахнулись, гости увидели идеально накрытые столы, увешанные цветочными гирляндами, сверкающий хрусталь и изысканное столовое серебро. На заднем плане струнное трио исполняло Штрауса. Немцы сели и стали ждать, пока им подадут еду.
Они все ждали и ждали…
– Повторяю, господин фон Штюльпнагель, прежде чем подавать еду, я должен получить продовольственные талоны. Это прописано в приказах, которые вы сами отдали. – Клод старался не выдать своего беспокойства, больше напоминавшего панику. Он чувствовал, что это очень важно: показать нацистам, что «Ритц» все еще гостиница, а не штаб-квартира их командования. А все постояльцы гостиниц и посетители ресторанов должны были предъявлять продовольственные талоны. Клод знал, что, если «Ритцу» суждено выжить, к немцам здесь будут относиться как к гостям, а не как к оккупантам. Да, это очень важные гости; гости, которые носят оружие и могут бросить любого из них в тюрьму… И все же нацисты – всего лишь гости «Ритца». Такие же, как короли, кинозвезды или пары, месяцами копившие деньги, чтобы провести первую брачную ночь в самой маленькой комнатке отеля.
А значит, немцы – дай-то бог! – будут уважать его и персонал отеля. Не будут вывозить серебро и вино, картины и гобелены; не будут разрушать или осквернять дворец месье Ритца.
Это было важно для Клода даже сейчас – особенно сейчас. Было жизненно важно, чтобы этот символ Парижа, эта жемчужина, этот всемирно известный эталон французского вкуса и гостеприимства, оставался таким же, каким был всегда – кристально чистым. Не запятнанным руками нацистов.
Поэтому Клод стоял на своем; стараясь скрыть дрожь в пальцах, поправлял галстук и ждал.
– Прекрасно, господин Аузелло. – Фон Штюльпнагель, быстро посоветовавшись со Шпейделем, рассмеялся. – Вы все верно говорите. Мой помощник принесет вам талоны. Но с этого дня здесь, в «Ритце», мы будем обеспечивать себя едой с собственных складов, чтобы больше не возиться с бумажками.
– Отлично, – ответил Клод. – И я с радостью помогу вам закупить лучшие овощи и свежайшее мясо для этих складов. В конце концов, у меня есть связи с местными поставщиками, а у вас нет. Вы позволите мне заняться этим?
– Конечно, – отмахнулся от него фон Штюльпнагель. Клод, довольно пританцовывая, вышел из зала, велел персоналу принести проклятым нацистам их еду и побежал к себе в кабинет. Там он снял телефонную трубку и договорился, чтобы на следующее утро в «Ритц» приехал самый большой грузовик, какой только можно найти в Париже. Клод заполнит его едой для немцев.
И для гостей, проживающих в крыле, которое выходит на улицу Камбон. И для персонала. А если останется еще какая-нибудь еда, Клод распорядится, чтобы ее раздали тем, кто больше всего в ней нуждался. Так все в «Ритце» выживут!
Но есть еще кое-что, что предстоит сделать Клоду. Еще одно жгучее желание, которое он должен исполнить, чтобы выжить, сколько бы ни продолжалась оккупация. Боже, она ведь не может длиться вечно! Когда-нибудь этот кошмар закончится; немцы всегда побеждают, но им не удается долго удерживать свою добычу.
Вскоре после банкета Клод узнал, что другие парижские отели тоже захвачены немцами. Он решил встретиться со своим коллегой из «Георга V» Франсуа Дюпре, чтобы выяснить, как другие директора справляются с ситуацией.
– Клод! – Дюпре обнял его со слезами на глазах и одарил двумя влажными поцелуями, по одному в каждую щеку. Клод ответил ему тем же. Хотя раньше они не были близкими друзьями, сейчас Клод считал Дюпре братом. Вот что делает война с людьми…
Они сидели в вестибюле отеля «Георг V». Вооруженные солдаты, вроде тех, что дежурили у входа в «Ритц», обыскали Клода и спросили, зачем он здесь, но, получив ответ, больше не обращали на него внимания. В отличие от «Ритца», который все еще функционировал как гостиница (по крайней мере, частично), другие отели были просто немецкими штаб-квартирами; платные постояльцы сюда не допускались.
В тот день, впервые с тех пор, как он вернулся в Париж после горького поражения, Клод почувствовал, что его охватывает возбуждение. Возбуждение от слухов, проносившихся по узким улочкам, как мистраль. Ходили слухи о собраниях в подвалах. В глухих подворотнях. За городом. Звучали призывы к сопротивлению. Генерал де Голль – один из бывших адъютантов Петена – бежал в Великобританию во время вторжения и теперь записывал секретные радиообращения, призывая Францию продолжать борьбу. Хотя мало кто слышал сами передачи, город полнился слухами о них. Это было волнующе, это было страшно; это была цель, в которой так нуждались французы.
– Как поживаете, Франсуа? – Клод принял бокал бренди из рук растерянного молодого официанта, внимательно посмотрел на него и покачал головой. Этот юноша здесь долго не проработает. Слишком нервный.
