Смирение и прощение — два постулата крепких нервов.
— Говорю ещё раз — не связывайся. Послушай мать.
— И я тебя тоже люблю.
— Ты мне зубы-то не заговаривай! — снова ворчит, но уже мягче. — Волнуюсь я за тебя. За Мишку. Не нравится мне это всё, я в таких вещах не ошибаюсь.
Лязгает замок тяжёлых обшарпанных ворот, и сердце подскакивает куда-то к горлу. Приподнимаю руку и смотрю на запястье.
Ещё же четыре минуты…
— …может, уехать куда-нибудь отдохнуть? На Карпаты, там моя знакомая санаторий содержит… — доносится из трубки. И я слышу произнесённые ею слова и даже понимаю каждое из них по отдельности, но в целое предложение они никак не желают складываться. Хаос из букв, интонаций, вложенного смысла.
Сердце стучит. Стучит так сильно… и замирает, когда я вижу Его. Короткая стрижка, чёрные джинсы, полупустая спортивная сумка через плечо.
— …я могу позвонить и обо всём догово… — на ощупь сбрасываю вызов и так же на ощупь отпускаю гаджет в карман штанов. Рука дрожит и отказывается слушать — телефон с глухим стуком падает на землю.
И не сдаётся ведь мама — тут же звонит снова. Пытается достучаться до непутёвой дочери. Душный воздух тёплого осеннего вечера разрезает ненавязчивая трель, но я слышу её словно откуда-то издалека. Откуда-то оттуда, где осталась прежняя я.
Прости, мама, но я уже не принадлежу самой себе.
За его спиной смыкаются ворота, но он продолжает стоять и смотреть на меня, чуть склонив голову на бок.
Сердце — бейся!
Отрываю от гравия отежелевшую подошву кроссовка. Делаю шаг. Другой.
Молодой парень, стоящий напротив, тоже делает шаг навстречу.
Я не плачу, но изображение словно размыто, я плохо вижу его лицо. А может, намеренно избегаю на него смотреть. Как же мне страшно утонуть в бездонной синеве его глаз.
Я столько раз тонула в ней в своих снах все эти невыносимо долгие два месяца…
Когда друг до друга остались какие-то несколько несчастных шагов, зависаю, не решаясь идти дальше. Утекло много воды, он мог возненавидеть меня за это время. Жизнь в камере СИЗО даже отдалённо не напоминает курорт в пенхаусе на Рублёвке. Но он сам сделал этот выбор! Сам! Зачем было настаивать на своей причастности к смерти отца, зная, что это не так? Чтобы только доказать что-то мне?!
Глупый мальчишка.
Решаюсь поднять на него взгляд. Он похудел и абсолютно точно стал старше. Но его глаза… нет, ничего не изменилось.
Кай. Это он.
Кончики его губ ползут вверх. Бросив сумку на пыльный асфальт, разводит в стороны руки, приглашая меня в свои объятия. И я иду… нет — бросаюсь к нему, утыкаясь лицом в расстёгнутый ворот рубашки.
Он запускает руку в мои неприлично короткие волосы, и я ощущаю макушкой его улыбку.
— Тебе идёт новая стрижка.
Поднимаю голову и провожу ладонью по его остриженному практически под "ноль" затылку.
— А тебе нет. Боже, что они с тобой сделали.
— Полностью моя инициатива, хотел быть в струе. Планировал наколоть на спине колокола, но случайно откинулся на двадцать пять лет раньше.
Округляю глаза и неожиданно начинаю хохотать словно чокнутая. До слёз, до коликов в животе. И он смеётся со мной вместе, и наш смех снова сплетает кружева нашей персональной симфонии двух безумцев.
Мой маленький психопат с аурой цвета индиго. Моё сумасшествие. Мой КайФ.
— Ты такой идиот, Господи, какой же ты идиот… — слёзы смеха неожиданно перерастают в рыдания. — А если бы не нашли того, кто заказал твоего отца? Тебя же могли посадить.
— Но не посадили же.
— Но могли!
— Но я же здесь! - он обхватывает моё лицо руками и пристально смотрит в глаза. — Теперь-то ты мне, надеюсь, веришь?
Кай. Мой отчаянный снежный мальчик, неожиданно ставший целой Вселенной.
Провожу ладонью по гладковыбритой щеке, трогаю пальцами чуть шероховатый шрам, сложенные тревожным домиком брови, губы, которых мне так не хватало…
— Поехали домой.
Конец
