– Все мы совершаем ошибки, Жень, – говорит она просто и поправляет ему волосы, что упали на глаза.
Он прижимается губами к её запястью. Марина замирает от этой невольной ласки.
– Ты же понимаешь, что мне нелегко? – бормочет он, прикрывая глаза.
– Понимаю, – мягко отнимает Марина руку и гладит его по небритой щеке. – Но я не могу сказать за тебя слова, которые ты хочешь произнести и страшишься.
Он задыхается от чувств.
– Я бы хотел… – закашливается от волнения и всё же договаривает: – Я мечтаю, что я не просто знакомый или друг для тебя. Что ты приходишь ко мне не из жалости и милосердия, а потому что я тебе хоть немного, но нравлюсь.
Она смеётся немного растерянно и смущённо.
– Ты ставишь меня в неловкое положение, Евгений Борн.
Жека открывает глаза и вздыхает. Противоречивые чувства раздирают грудь.
– Значит, я ошибся? Принял желаемое за действительное?
Марина качает головой.
– Всё немного не так. Просто ты хочешь услышать важные для себя слова первым. Наверное, чтобы не ранить своё мужское самолюбие. А я девушка, воспитанная в строгости. Меня мама учила, что девушке не пристало навязываться и рассказывать мужчине, что он мне нравится. Следует дождаться, пока мужчина проявит интерес и первым сделает нужный шаг.
Сердце бьётся в груди так громко, что, наверное, его стук слышен даже за дверьми палаты.
– Хорошо, моя робкая скромная девушка. Я тебя понял. И да, наверное, схитрил. Я бы хотел, чтобы ты всегда была со мной рядом. И в горе, и в радости. Но лучше пусть радости и счастья будет намного больше. Мне кажется, я смогу сделать тебя счастливой, потому что ты – смысл моей жизни, средоточие желаний, песня моя самая лучшая. И я мечтаю спеть её расковано и красиво, на самой высокой ноте. Торжественно и величественно. Потому что песня эта – гимн твоей красоте и уникальности, твоей женственности. Я люблю тебя, Изольда Холод. Я люблю тебя, Марина Савушкина. И буду счастлив, если ты захочешь разделить свою жизнь с моей.
– Как красиво ты поёшь, мой трубадур, – сжимает самая лучшая для Жеки девушка на земле его руку. – Думаю, нам будет хорошо вместе, и я хотела бы стать твоей песней. Услышать её. Почувствовать. Любить и заботиться о тебе.
– Как хорошо, – вздыхает Женя. – Но было бы ещё лучше выбраться отсюда, а то романтика вянет от запаха лекарств.
– Думаю, если врач разрешит и если ты пообещаешь себя хорошо вести, мы решим эту проблему. И, пожалуйста, не подставляй больше голову никому. Она ещё нам ой как пригодится.
– Я постараюсь, – целует Женя Маринины пальцы и сдерживает себя, чтобы не вскочить с кровати и не сплясать какой-нибудь неистовый танец торжества.
Она согласилась! – поёт его сердце.
Она любит меня! – хочется крикнуть на весь мир.
Мы будем вместе! – ликует душа.
И Жека наконец-то, за много лет, чувствует спокойствие.
Борис Бодров
После вчерашнего гудит голова. В ней словно кто-то невидимый натянул тугие провода и пустил по ним ток.
Они никуда не уехали. Остались на даче. Все вместе: дочь, Репин, няня, внучка.
Поздно вечером Рада зашла к нему в кабинет.
Он невольно прикрыл ладонью коньячный стакан. Там на дне плескалась коричневая жидкость. Бодров всегда считал слабаками тех, кто пьёт. Но иногда необходимо было промочить горло огненной водой. Снять стресс. А сегодня как раз именно такой день.
– Не прячься, пап.
Дочь нашарила бутылку, достала ещё один стакан, дунула в него, разгоняя гипотетическую пыль, и плеснула коньяка себе. Пригубила.
– Скажи. Не при всех, только мне. Почему? Столько лет прошло, воды утекло, а ты продолжал и продолжаешь ненавидеть Кудрявцева, который уже в могилу лёг. Что сделали тебе другие люди? Или это твой способ от скуки убежать?
Бодров дёргает головой. Делает большой глоток и с сожалением думает, что на дне осталась капля. Больше он себе не позволяет, а того, что осталось – слишком мало для такого серьёзного разговора.
– Привычка, наверное. Сложно сказать. Я ведь не чудовище. Но это как… почистить зубы по утрам. Встаёшь, глаза ещё не открыл, а ноги несут в ванную комнату. Машинально умываешься, пасту выдавливаешь на щётку. Так и здесь. Слишком долго мы бодались друг с другом. Ну, и Валя между нами. Нельзя заставить человека любить. Но это так больно, оказывается. Когда ты любишь, а тебя – нет.
Рада забирается с ногами в кресло. Щедро льёт коньяк в оба стакана. Свой берёт в руки, а его – подвигает пальцами.
– А мне кажется, она тебя любила. Так мне показалось из её рассказа. Просто ей нужно было больше времени, чтобы это понять. А ты всё испортил. Выгнал. Как и Кудрявцев. Чем ты лучше?
– Ничем, – гори оно всё синим пламенем! Бодров берёт стакан в руки и делает большой глоток. Сидит, прислушиваясь, как жидкий огонь движется по пищеводу. То, что нужно сейчас.
– Что там с похитителем? – Рада переводит разговор на другое, а он ещё не наговорился на тему, что болезненна и манит одновременно.
– Найдём.
Он уже знает, кто. Но пока человек не пойман, не хочет о нём говорить и что-то обещать дочери. Лучше уж потом.
Рада кивает.
– Главное, чтобы поймали. Он там выкуп требовать собирался. Не знаю уж у кого, но, как ты сам понимаешь, Репина ты разорил, Любимова – тоже. А твой любимый Кудрявцев наследства дочери не оставил. За нос лишь поводил.
– Я дважды не повторяю, Рада.
В голосе сквозит холод и строгость. Он уже и не хочет, но по-другому и не получается.
Рада снова кивает и делает маленький глоток коньяка. Бодровы молчат, погружённый каждый в свои мысли.
– Как думаешь, у меня есть шанс? – спрашивает он невольно, с головой выдавая себя, но сейчас это не важно.
Рада со вздохом отставляет почти не тронутый стакан и поднимается.
– Шанс есть всегда, пап. Но если ты не попробуешь поговорить, никогда и не узнаешь, был ли он у тебя. Может, вообще вся твоя война против Кудрявцева выеденного яйца не стоила, а ты из орудий палил по призракам, войска тренировал, кучу народа обидел.
