Девчонка должна была стать красной тряпкой для старого скорпиона, потрепать ему нервишки. Хан наслаждался тем, как она выделялась среди них в своем блестящем платье. Бросалась в глаза яркой и экзотической красотой. Он видел, как вспыхнули злобой глаза тетушек и двоюродно-троюродного сброда, населявшего дом деда, как отель с полным пансионом за счет владельца. Они смотрели на нее так же, как и он, когда впервые увидел. Потому что внешность Лебедя притягивала взгляд и заставляла смотреть снова и снова. В ней была порода, несмотря на юный возраст, несмотря на то, что она мало говорила и практически ни на кого не смотрела.
Нет, его уже давно не волновали яркие обертки, блестки и фантики. Да, Хан выбирал себе очередную игрушку так, чтоб член колом вставал и яйца наливались, но не более. Покапать слюной, отыметь и равнодушно пойти дальше. С Ангаахай изначально все было точно так же. Но с каждым разом ему хотелось еще и еще. Нескончаемая похоть и выделение слюны. Трясучка, как за наркотиком. И чем сильнее тянуло, тем больше хотелось ее отшвырнуть от себя подальше. Возможно, эта обертка оказалась смазливее и совершеннее всех других, и Хан отдавал себе в этом отчет. Ничего, рано или поздно ему надоест эта маленькая дурочка с роскошным телом и тогда… А что тогда?
Попытался представить, как избавляется от девчонки и невольно передернул мощными плечами. Внутри неприятно сковырнуло. Наверное, потому что еще не наигрался. Что такое жалость, Хан забыл так давно, что был не уверен, знал ли вообще.
А еще ему нравилось за ней наблюдать. Она была забавным зверьком. Умела его удивлять. Первое впечатление было ошибочным. На вид бесхребетная, жалкая птичка оказалась не такой уж и беззащитной. Протест был во всем, что она делала, в каждом взгляде и жесте. Но никогда не высказывался явно и агрессивно. Как будто интуитивно понимала, что с ним это не прокатит.
Хан терпеть не мог стерв, у него была стойкая аллергия на хамоватых бабенок, возомнивших себя чем-то большим, чем дырка. Попросту дешевая подстилка, пытающаяся выставить свои отверстия золотыми. У него тут же возникало стойкое желание свернуть им шею. И бывало, он себе не отказывал в удовольствии прикрыть чей-то грязный рот.
Тамерлан потерял ее из вида, когда дед попытался скормить внуку очередную ересь о рождении наследника. Размечтался. Никаких внуков, правнуков от него он не дождется. С размножением покончено. Одного раза более чем достаточно. Настолько достаточно, что от одной мысли об этом всего передернуло. Обернулся, а девчонка исчезла. Отсканировал местность, выхватил цепким взглядом забор, внешний фасад дома, сад, вольеры с псами, гостей. Нигде нет.
Отпрянул от деда и без объяснений пошел в сторону дома. Долго искать не пришлось. Ушам не поверил, когда услыхал ее голос. Обычно он был тихим, робким, а сейчас дерзким и с вызовом. Остановился позади нее, глядя на длинные, волнистые волосы, распущенные по спине, на тонкую талию и стройные ноги. Невольно вспыхнула перед глазами картинка, как наматывает эти волосы на кулак и вонзается в нее сзади. Захотелось болезненно застонать. Но вместо этого он прислушался к тому, что она говорит, и довольно ухмыльнулся. А птичка не так проста, как казалось. Только она не знает, перед какими змеями стоит, и что каждая из сестер Дугур-Намаевых способна проглотить Ангаахай без соли, и кости ее растворятся в их кислоте, задымятся от их жгучей ненависти. Набросятся, как стая голодных ворон, и выклюют ей глаза. Они бы так и сделали, если б не заметили его позади девчонки и не отпрянули назад.
И она, смешная, маленькая, сжимала кулаки и продолжала что-то им говорить, думая, что это ее они испугались.
Это была его личная минута славы, когда он унижал их при русской, которую они ни во что не поставили. Он знал, что и не поставят. Даже несмотря на то, что она его жена, для Дугур-Намаевых будет всего лишь русской шлюхой. Тогда как сука Чимэг была с ними одной крови и оказалась тварью, каких поискать. Развратная, подлая гадина планировала его отравить после смерти деда. Хан помнил, как нашел в ее вещах капсулу с ядом. Узнал, откуда она привезена, у кого куплена и зачем. Никаких сомнений в том, что капсула предназначалась для Тамерлана, не осталось.
Когда тетки оставили их одних, Хан готов был разорваться от накрывшей его волны возбуждения. В воспаленном мозгу полыхало лишь одно желание – взять ее. Погрузиться в нежную мякоть и успокоиться. Разрядить в нее свою ярость и испытать острое физическое удовольствие. Он бы так и сделал… если бы не ее дурацкое «поцелуй меня», заставившее застыть в недоумении. Словно в его четко отлаженной системе наступил сбой. К нему никто и никогда не прикасался, чтобы приласкать. За всю его жизнь. За все двадцать пять лет после смерти матери.
Его били, драли когтями, кусали, дрочили член, сосали до исступления, трахали, но не целовали. Поцелуй – это нечто чистое и светлое, с другого измерения. Оттуда, где всегда больно, где все покрыто кровавой коркой, и стоит едва тронуть – она оторвется, и мясо вывернется наружу. Там ничего не зажило за эти годы. Ласки и поцелуи… они оттуда, где агония. А агония осталась в прошлом, и никто не может и не имеет сраного права вернуть Хана туда. Особенно эта маленькая сучка, которая посмела коснуться его своим ртом… коснуться едва-едва, но достаточно, для того чтобы его пронизало током, чтобы все тело вытянулось в струну, а кожу губ обожгло от ее нежных и мягких прикосновений. На долю секунд захотелось наброситься на ее пухлый по-детски рот, с выпуклой капризной нижней губой, накинуться и сожрать, зажевать, затянуть… попробовать на вкус ее слюну, ее дыхание, ее голос, пососать язык, вылизать десна и небо. Впервые. Как ударом молотка в ребра. Неожиданно и до спазма в легких. И тут же возникло уже знакомое и едкое желание схватить девку за горло и сдавить до характерного хруста за то, что посмела его касаться. Посмела заставить захотеть целовать ее. И испытать боль от понимания, что это лживый порыв… хитрая дрянь пытается выжить любой ценой. Выдрать из нее все перья и сломать лебединую шею… как той нежной птице в озере.
Зашвырнул ее в туалет, а сам заперся в мужском и долго смотрел на свое отражение, трогая изрезанными подушками пальцев свои губы там, где их касались ее. Их жгло. Хотелось тереть до крови, чтоб унять зуд…. нет, не отвращения. Зуд неутоленного любопытства, зуд желания ощутить еще раз, что это значит, когда тебя целуют.
Гребаный, недоласканый, жалкий пацан высунулся из темного угла, куда его забили сапогами двадцать пять лет назад и посадили на цепь, он жалобно протянул руки за милостыней, пока Хан не отвесил ему по ребрам железной дубиной так, что тот выблевал свои кишки, глядя в зеркало на бородатое лицо себя взрослого, и не уполз, волоча тонкие сломанные ноги обратно в свой вонючий, зассаный угол, подыхать от разочарования.
Хан сбрызнул лицо ледяной водой, протер глаза, вымыл губы, прополоскал рот и сплюнул в раковину, вытер полотенцем лицо и бороду.
Сунул руку в карман и, нахмурив брови, достал смятый лист бумаги. Разве он не потерял его пару дней назад? Он не помнил, как клал его в карман сегодняшнего костюма. Или это очередные проделки Зимбаги. С ее попытками… глупыми и бесполезными попытками заставить его стать тем, кем он быть не умел и… не хотел.
