Самое примечательное находится в рассказе «Случай с переводчиком», когда Холмс и Ватсон небрежно болтают о гольф-клубах и о том угле, под которым Земля вращается по отношению к плоскости орбиты, который они называют «наклонностью эклиптики к экватору». Определенно это не та тема, которую выберет для обсуждения человек с «никакими» познаниями в астрономии.
О’Брайен также настаивает на том, что у Холмса имелись и сведения в области геологи. Профессор указывает, что хотя у нас мало информации, но выводы Ватсона по этой дисциплине – «практические, но ограниченные» – выглядят достоверными. Практические: способность Холмса понять, откуда явился тот или иной человек, по грязи на его ботинках и одежде (хотя не требуется степень по геологии, чтобы знать, что красная глина встречается в районе Вест-Кантри). Ограниченные: нереалистический навык различать почвы из разных районов Лондона, по всей видимости, является примером скорее беззаботного подхода Конан Дойла к научным деталям.
Заключение
Если оглянуться на прочитанное, то можно заметить пару интересных моментов. Во-первых, хотя в книге содержится восемьдесят семь отсылок к первым десяти историям о Шерлоке Холмсе (повести и рассказы), к последним десяти таких отсылок всего тридцать две. Одним из объяснений может быть то, что в первой партии две повести (поэтому там 128 220 слов, а во второй, для сравнения, 67 050
[47]). Но все же цифры предполагают определенное уменьшение отсылок и упоминаний науки, криминалистической или другой.
В книге Scientific Sherlock Holmes O’Брайен отмечает ту же самую тенденцию; кроме того, он связывает популярность истории (и даже ее качество) с тем, в какой степени она опирается на науку. Иначе говоря, чем больше науки в истории, тем она лучше. Почему? А потому, говорит он, что наука дает истории «надежность и сложность»; к этому я добавил бы «достоверность и аутентичность».
Подобные свидетельства говорят о том, что научный детектив жестко укоренен в реальности поздней викторианской Британии. Когда мир перебрался в ХX век, который характеризовался все большей степенью неопределенности, сознательная или бессознательная уверенность таких людей, как Конан Дойл (и Холмс), в благотворном могуществе науки ослабела. Автор, который все в меньшей и меньшей степени соприкасался с научным прогрессом, реагировал, включая все меньше научной информации в свои истории.
Наука и технология в США или Германии быстро ушли вперед по сравнению с Британией и ее империей; научный социализм (он же коммунизм) стал угрозой традиционному социальному порядку; мужское доминирование и лидерство перестали восприниматься как нечто само собой разумеющееся; новые технологии стали основой для оружия столь чудовищного, что ранее о нем не могли и помыслить; работы психологов помогли обнаружить не нанесенные на карту глубины и проблемы человеческой души, которые ранее были непонятны или просто игнорировались; сама идея относительности (теоретически разработанная между 1905 и 1916 годами) подорвала существовавшую ранее в науке определенность.
В этом прекрасном – или ужасающем – новом мире Шерлок Холмс стал выглядеть все более и более анахроничной фигурой. В кубистической, относительной вселенной разума самого по себе стало уже недостаточно. Мне очень жаль, мой дорогой Ватсон, но ничто более не является элементарным.
Вторая черта, о которой постоянно упоминает эта книга, – свободное отношение Конан Дойла к научной достоверности и точности. Дойл был интеллигентным, получившим научную подготовку писателем, который во многом опирался на знания и навыки, приобретенные в молодости. Однако со временем эти знания начали устаревать, к тому же он не всегда проверял факты (Эндрю Лисетт говорит о его «привычной небрежности»); кроме того, иногда в качестве науки Дойл демонстрирует то, что обычно считается псевдонаукой.
Интересна степень, до которой комментаторы готовы игнорировать или прощать подобные недостатки. Шерлок Холмс получил настолько иконический статус, что его ошибки, как и в случае других героев, просто не замечаются. Как если бы он был не вымышленным персонажем, а существом из плоти и крови, создаются очень странные объяснения его промахов: их приписывают Ватсону, который все записал неверно, или же тех, кто осмеливается задавать вопросы, обвиняют в непонимании контекста поздней Викторианской эпохи.
Истина куда банальнее: Конан Дойл был ученым поневоле, а вовсе не суровым профи. Он был писателем, он учился медицине ради сытой жизни, которую предлагала эта профессия, но сердце его к ней не лежало. Оно также не лежало к историям о Шерлоке Холмсе. Дважды Дойл пытался бросить своего героя, впервые после «Этюда в багровых тонах», но не преуспел, поскольку повесть стала бестселлером; и во второй раз (сбросив Холмса в Рейхен-бахский водопад), когда ему наскучило собственное творение и он захотел посвятить себя более высокой литературе.
Истории писались быстро, чтобы успеть к дедлайну, и пока читающая публика была счастлива, с какой стати автору тратить часы на то, чтобы проверить каждую деталь на корректность? Конан Дойл оставил эту задачу тем, кто придет позже, а сам сосредоточился на блестящем персонаже, которого создал. Эндрю Лисетт заходит еще дальше, утверждая, что истории о Шерлоке Холмсе просто «умелое коммерческое переложение рыцарских историй, которые так любила его [то есть Конан Дойла] мать».
Учитывая все эти обстоятельства, надо заметить, что научное богатство в четырех повестях и пятидесяти шести рассказах очень велико. В методе и фактах они в целом достоверны, а также распахивают окно в мир уверенности и оптимизма, где прогресс был не далекой мечтой, а реальностью, которую можно пощупать.
Благодарности
