* * *
Однажды во время утренней прогулки в потрепанном веками квартале Балат по ту сторону Золотого Рога я стала участницей удивительного представления, которое потрясло меня до глубины души и до сих пор держит в напряжении. Из окна ссутулившегося домика времен Абдул-Хамида высунулась старушка, чтобы повесить выстиранный красный флаг Турции и стереть пыль с фотографии, что была приклеена тут же, на оконной раме. В красивом мужчине на ламинированном фото я сразу узнала Ататюрка. Старушка улыбнулась, и мне захотелось поговорить.
– Вы любите Ататюрка? – Вопрос, скорее всего, прозвучал глупо. Но отчасти виной этому были мои скромные знания турецкого языка, а не плоское мышление, хотя и этого у меня никто не отнимал.
Женщине вопрос не понравился, но тема ее задела, и она нарочито громко, чтобы соседки, бездельничавшие в соседних окнах, непременно услышали ее пламенную речь, произнесла:
– Ататюрк – мой отец! А я – его дочь!
Ее речь звучала так убедительно, что я на мгновение задумалась, не подразумевает ли она биологический аспект родства, и начала прикидывать возможный возраст дочери Ататюрка,
но тут скучавшие соседки вступили в беседу, заявив, что они тоже его дети. Все встало на свои места, и я облегченно вздохнула. По напряженной паузе я чувствовала, что теперь наступила моя очередь признать духовную близость с человеком на фото, но я не могла так легко бросаться подобными фразами и была тут же признана идеологически неверной. Посыпался ворох заученных на зубок цитат великого лидера о том, «какое счастье быть турком» и все в таком духе. Большую часть я, естественно, не понимала и только удивлялась, как много способна выдать память раздосадованных женщин. В конце концов мне пришлось извиниться, и я быстро свернула в переулок, который должен был вывести на улицу Абдулезельпаши. Там легко можно было запрыгнуть в желтое такси и броситься прочь домой от странных встреч, не суливших мне ничего хорошего.
Одержимость чем бы то ни было всегда пугала меня. Возможно, поэтому вот уже много месяцев я избегала разговоров о загадочном человеке, чьи портреты не заметить было гораздо сложнее, чем вписаться в Триумфальную арку во время пешей прогулки по Парижу.
Ататюрк был везде! Говоря слово «везде», я подразумеваю статью в словаре Ожегова, определяющую его как «во всех местах» и «повсюду».
Растяжки с изображением мужчины с глубоким взглядом каскадами украшали дороги, как обычно это делают гирлянды в преддверии Нового года. Гигантские портреты были развешаны на каменных заборах времен империи и инкрустированы в бетонные конструкции вдоль дорог. Портретики импозантного мужчины висели у входа во все рестораны и забегаловки независимо от ценовой политики и типа кухни. На кассах, дверях, в фанерных домиках для бездомных котов и собак, окнах брендовых магазинов то тут то там были бережно наклеены крохотные открыточки, с которых гордо смотрел на меня отец турецкой нации. Жилые кварталы не были исключением: казалось, каждый уважающий себя стамбулец считал долгом отдать дань памяти этому великому политику, о котором спустя почти сто лет после смерти говорили так, будто он до сих пор вершил судьбу страны. Такое тотальное поклонение вселяло странное чувство: с одной стороны, мне хотелось тоже иметь в своей жизни авторитетное лицо, которое служило бы примером во всем; с другой – создание кумиров всегда было сопряжено с опасным риском: а вдруг это не он?
* * *
Время в Стамбуле бежало так стремительно, что неделя едва умещалась в четырех суматошных днях. Куда пропадали оставшиеся три, я не знала. Я не заметила, как дождливую ветреную весну сменило влажное прохладное лето (кто бы мог подумать, что в курортном Стамбуле такая погода!), и по старой привычке, выходя из дома, я натягивала растянутый льняной кардиган грубой вязки. Мне было настолько не до красоты, что свое отражение в зеркале я видела лишь дважды в сутки – во время чистки зубов, и то большую часть этого времени я покачивалась с закрытыми глазами из-за хронического недосыпа. Я начала работать по ночам, хотя до этого громко ратовала за полноценный отдых в темное время суток. У меня был с десяток серьезных доводов, которыми я бравировала перед одинокими подругами, проводившими вечера в клубах или за просмотром сериалов. Теперь я стала одной из них: только, в отличие от моих приятельниц, я наслаждалась не терпким мерло и гением Вуди Аллена у экрана, а тишиной и одиночеством, которые дарили мои секретные ночные вылазки.
Под покровом ночи я забивалась в дальний угол гостиной, укрывалась пушистым пледом и в обнимку с ноутбуком любовалась черепичными крышами спящего Стамбула.
С замиранием сердца я вслушивалась в каждый свисток парохода; в грохот вертолета, взлетающего с крыши соседнего небоскреба, или в крик одинокой чайки, отбившейся от шумной компании своих сородичей.
И даже тоскливые сирены полицейских машин действовали на меня в те сложные времена успокаивающе: я понимала, что где-то есть жизнь, где-то ходят люди, они влюбляются, целуются, ссорятся, я же снова завязла в тоскливой рутине чужого города и могла помечтать только ночью, как будто стеснялась это делать при свете дня.
Рано утром, отправив всех в школы-сады-работы, я направлялась в любимое Bond Coffee на улице Dereboyu Caddesi, прямо напротив Армянской католической церкви. Я невероятно любила это миниатюрное старинное здание с французскими окнами и кремовыми пилястрами на фасаде. Совершенно очаровательная маркиза из полосатого хлопка навевала воспоминания о веселой и беззаботной жизни, когда после каждого, пусть даже затянувшегося, путешествия я непременно возвращалась домой.
Очаровательные бариста встречали меня радушными улыбками и тут же принимались готовить гранд капучино, которым я обычно начинала рабочие часы. Писалось здесь прекрасно: кругом было море розеток, а главное, уютный садик с премилыми качелями для двоих на заднем дворе. Это место казалось идеальным для романтических утренних свиданий, которые могут перетечь в длительную прогулку вдоль изысканных дворцов у пролива, а завершиться где-нибудь на одной из уютных крыш Перы, скрытых от любопытных глаз. И только небу позволено любоваться счастливцами, затерявшимися среди шпилей и мансард ветшающих генуэзских построек.
В то утро рядом со мной сидела девушка с таким же розовым ноутбуком, но, в отличие от меня, она быстро стучала по клавишам, как будто бы записывала не собственные мысли, а набирала их по чьей-то указке – причем даже для наборщицы ее скорость впечатляла.
Я же, напротив, была сама не своя: буквы на экране скакали в разные стороны, а пальцы все время промазывали мимо нужных клавиш, так что после каждого слова мне приходилось возвращаться к нему, исправляя описку за опиской.
