В Стамбуле много бедняков, которые десятилетиями влачат свою унылую жизнь, не сулящую им ничего, кроме жалкого прозябания в полуразваленных халупах, доставшихся им после османского величия. Когда-то их предки были купцами или служителями при многочисленных дворцах султанов и их разросшейся родни. Однако со временем все поменялось, и неожиданно огромный пласт населения оказался не у дел. Эти люди не сумели приспособиться к новым реалиям, предлагавшим им девятичасовой рабочий день в фабричных цехах или изнурительные месяцы на сельскохозяйственных угодьях, которые разбивались по всей стране и требовали все новых и новых крепких мускулистых рук.
Этим несчастным, застрявшим в совершенно другом времени и так и не сумевшим выбраться из него, приходится туго по сей день. Их дети странным образом наследуют приверженность родителей к былому укладу и изо всех сил противятся современности. Все они так бледны, что будто бы сливаются с пожухлыми фасадами осунувшихся домов, которым продолжают верно служить, сохраняя их в неизменном виде. Этих людей не назовешь нищими, что с протянутой рукой просят милостыню на вокзалах и больших перекрестках, где машины вынуждены долго стоять в ожидании зеленого света. Напротив, они гордо несут себя как последних представителей никому не известной династии, которой вот-вот суждено кануть в Лету. Они молчаливы, скромны и редко попадаются на глаза, но стоит заглянуть в район, в узких переулках которого никогда не встретишь расфранченного горожанина, они непременно выйдут навстречу, чтобы засвидетельствовать свой печальный привет.
Старик с самокруткой был одним из таких ополченцев (я называю их так, потому что они, будто невидимые стражи старины, самоотверженно защищают что-то уже давно несуществующее ценой собственного комфорта). В их пропитанных сыростью домах можно встретить несметные сокровища, за которые настоящий коллекционер предложил бы кругленькую сумму, но они никогда не станут торговать ими. Разве что изредка, когда совсем туго с деньгами, они нехотя несут барахольщику какую-нибудь редкую вещицу, а тот выставляет ее в забитой пылью антикварной лавке за несколько сотен лир. Так там скапливаются тончайшей работы шкатулки с поломанными механизмами, серебряные приборы с витиеватыми вензелями на ручках, помятые и растерявшие хрустальные подвески подсвечники времен королевы Виктории (не она ли лично передавала их в Стамбул с остальными дарами в честь открытия дворца Долмабахче?).
Я ненадолго оставила старика одного – уж слишком неприятно пахла его папироска – и снова подошла к величественному сооружению, которое зловеще нависало надо мной, и почувствовала себя невероятно хрупкой и беззащитной. Построенный на высоком холме, замок будто парил в воздухе, поражая великолепием могучих стен и особенно башней с гигантскими круглыми часами.
Если это и вправду школа, во что мне никак не верилось, то она могла бы создать конкуренцию самому Хогвартсу
[60], особенно если учесть, что он не существует.
В тот день я так и не попала внутрь: была суббота, моросил дождь… Но позже оказалось, что старик был прав: здание, покорившее меня с первого взгляда, было не чем иным, как Великой школой нации, или Греческим лицеем. Она была основана сразу после падения Константинополя, в 1454 году, и тут же стала престижнейшим заведением для детей из греческих и османских аристократических родов. Уровень образования в ней был настолько высоким, что почти все выпускники сразу же занимали важные посты в империи и даже управляли другими землями. В XIX веке школа была перестроена – из Франции прибыла не одна баржа с красным гранитным кирпичом, который так завораживающе сегодня смотрится на фоне серого неба.
Я пообещала себе вернуться сюда позже и непременно обойти все здание вдоль и поперек. Мне не терпелось увидеть раритетный гигантский телескоп, что прятался в одной из башен, служившей обсерваторией. Я с благоговением представляла себе бесконечные книжные полки в полутемной библиотеке, где половицы скрипят так же, как скрипели в те далекие времена, когда по ним ступал еще мальчишкой Димитрий Кантемир
[61] и прочие видные деятели того времени. Сегодня в лицей попасть так же непросто, как и раньше. Он по-прежнему остается едва ли не самым элитным учебным заведением, в аудиториях которого религиозные преподаватели открывают непоседливым ученикам тайны мироздания на греческом языке. В длинных коридорах царит схоластический дух, увлекающий в глубины знаний и философских размышлений. Я искренне сожалела, что мои девочки не смогут прикоснуться к такому волшебному миру, но смогут читать о нем в увлекательных средневековых романах, если, конечно же, Netflix
[62] не уничтожит их к тому времени.
Меланхолия в турецком языке обозначается словом «хюзюн». Впервые я узнала о нем из книги Орхана Памука
[63], посвященной его родному городу Стамбулу. Он с такой болью описывал приверженность османской души к печальным раздумьям, что я невольно обвинила его в чрезмерном трагизме и утрировании национальной грусти. Мне представлялся Стамбул бурлящим мегаполисом, что сотни лет кормил полмира своей неуемной энергией, но никак не средневековым аббатством времен Вильгельма Баскервильского
[64], где смех и веселие считались неприличными и греховными. И вот, оказавшись здесь, я, подобно загадочным жителям этого древнего города, начинаю испытывать дразнящую тоску по утраченной славе и былому величию широких проспектов, оглушенных в 1871 году звонками первых конок. Я по-новому вижу обветшалые здания, боготворя теперь каждую трещинку и разлом на покосившихся фундаментах, не предвещающих ничего доброго своим печальным надстройкам. Обреченность этого многоярусного великолепия и есть та самая часть неизвестного Стамбула, которая тщательно скрывается за многолюдным туристическим проспектом Истикляль, за районом Эминеню, который заполонили гиды, и десятками второсортных рыбных ресторанов под Галатским мостом над Золотым Рогом.
Полгода назад я приехала в город, вскруживший своей красотой миллионы голов. И я готова была покориться ему, но судьба распорядилась иначе. Стамбул покорился мне, раскрыв глубочайший секрет местного кейфа, который я трепетно храню в уголке своего сердца. Я решилась описать в этой главе лишь малую его часть, чтобы дать представление о нем тем, кто, возможно, захочет испробовать рецепт своеобразной османской печали, замешанной на суфийских идеях и называемой здесь красивым словом «хюзюн»…
