Флешбэк. Я вижу, как мы вместе с ним выходим из переулка. Я сажусь на пассажирское сиденье его машины. Словно со стороны наблюдаю за тем, как он везет нас куда-то. Куда мы едем? Мне в тот момент было настолько все равно, что я и не спрашивала. Загорелся красный, он чуть было не пропустил его и в последний момент пьяно ударил по тормозам. Машина остановилась, и я неожиданно увидела в окно заек. Они перенесли свои пьяные обнимашки на террасу ресторана неподалеку от кампуса, где шампанское подают в бокалах. Хоть я и не поворачивалась и всю ту бесконечность, в течение которой горел красный свет светофора, смотрела прямо перед собой, я видела, что они заметили меня в его машине. Заметили нас вместе. Я приподняла подбородок, не отводя взгляда от дороги. Думайте, что хотите, даже самое гадкое, давайте, прошу. Краем глаза я посмотрела на него. Он тоже смотрел на дорогу и держался настолько прямо, насколько это вообще возможно. Он тоже заметил. Заметил, что они заметили нас. И тут я поняла, как все это неправильно. То, что я сижу в его машине. То, что мы вместе. То, что я сижу, положив ногу на ногу, в драных кружевных колготках, со свисающими со ступней туфлями на высоких каблуках. Разобранная, пьяная. В расплывающемся мире, где земля и небо то и дело накреняются под разными странными углами. Хуже всего было выражение моего лица, мелькнувшее в боковом зеркале с его стороны. Все неправильно. И он рядом со мной на водительском сиденье. Пытающийся казаться трезвым. Спокойно ждущий зеленый свет. Даже он сам – это неправильно.
– Саманта, – снова произносит бархатный голос.
На сей раз ближе. Но я по-прежнему не вижу ничего, кроме густого мрака вокруг.
– Где вы? – спрашиваю я.
Почти не помню, как оказалась в ту ночь у него дома. Смутно припоминаю, как, спотыкаясь, поднималась по винтовой лестнице, казавшейся мне бесконечной. Как сидела напротив него в его плывущей гостиной. Наш смазанный разговор словно кто-то поставил на перемотку – мы перескакивали с темы на тему, с книжки на книжку. Я говорила себе, что это ничем не отличается от того времени, когда мы постоянно беседовали о чем-то таком, разве не здорово, что мы снова общаемся. Вот только на сей раз говорила только я. Громко, словно хотела, чтобы меня услышал кто-то снаружи. Точно и четко проговаривала каждое слово. Названия, имена и заголовки срывались с моих губ и падали на его ковер, точно капли вина. Хотя не все было так плохо. Он наблюдал за мной, но ничего не говорил. Словно я была спектаклем, который он видел уже много раз, в разных интерпретациях и постановках, и который, откровенно говоря, ему уже здорово наскучил, но в нем все равно еще осталась пара интересных сцен. Зависит от режиссера, конечно. Я говорила ему, как я рада, что мы снова общаемся, хотя, по сути, общалась в тот момент только я. Так громко и настойчиво общалась с тишиной, что она начала казаться мне кем-то третьим в комнате, чем-то живым. И это что-то росло, обретало очертания и тень, хоть я и пыталась говорить как ни в чем не бывало. До тех пор, пока мои слова не начали бестолково раскатываться по полу пустыми винными бутылками. А я была слишком пьяна, чтобы их собрать. Потому и не стала. Помню, как сидела, глядя на его блестящий лакированный пол, с гудящей, пульсирующей головой. Тишина неистово ревела.
И тут, к своему стыду, я вдруг разрыдалась. И все ему рассказала. Вывалила все самые постыдные, позорные вещи. Все, что угодно, лишь бы не слышать эту жуткую тишину. Рассказала о том, как сильно я ненавижу заек, а они – меня. Как мучительно умирала от одиночества зимой. Как переживала, что каким-то словом или поступком оттолкнула его. Жаловалась на то, что моя жизнь зашла в тупик. Какой изменчивой и одинокой она была до поступления в Уоррен. Рассказала про отца в бегах, даже про маму. Я рыдала так, как рыдают дети, всхлипывая и хрюкая, с той лишь разницей, что я была не маленькой девочкой, а взрослой женщиной, и выплескивала все это, уткнувшись взглядом в рваные шлюховские колготки. Я все ждала, когда же эта жуткая тишина наконец лопнет, а комната перестанет раскачиваться и, может, станет чуточку светлее. Когда меня коснется теплая ладонь, а голос скажет что-нибудь доброе и утешительное. Но он лишь продолжал пить и молча смотрел на меня. Ничего не говорил и даже не пытался меня коснуться. Он не положил ладонь мне на плечо. Или на колено. Не вжался своей эрекцией мне в бедро. Не коснулся ртом моей шеи и не обжег дыханием ухо. Отсутствие этих прикосновений причиняло мне почти физическую боль.
Я снова оглядываю Пещеру, пытаясь взглядом нащупать в темноте его силуэт. Но я ничего не вижу. Вокруг темно и пусто.
– Я здесь, Саманта. Здесь, – снова говорит Алан и, кажется, уже теряет терпение.
– Простите… Я не вижу…
Позже, когда я писала про эту ночь, я решила заполнить ту зияющую пустоту, и придумала, будто в той тишине что-то все же произошло. Я не стала писать о том, как молча встала с дивана и, спотыкаясь, пошла по его темному коридору к двери, а он ушел по винтовой лестнице наверх. Я пыталась заполнить эту пустоту хоть чем-то. Сексом. Намеком на насилие. Жестом, шагом. Хоть чем-то вместо всего этого ничего. Потому что это хоть как-то объяснило бы, почему мы избегали смотреть друг другу в глаза весь оставшийся семестр. Объяснило приливы боли и стыда, настигавшие меня всякий раз, когда я видела, как он старательно не замечает меня, или, и того хуже, просто вежливо кивает. Объяснило, почему мы больше никогда не остаемся наедине в комнате с закрытой дверью. И почему я так спешно ушла той ночью, задаваясь вопросом, что это, черт возьми, было. По сути ничего не случилось, но в то же время это все изменило. Какой пустой, а точнее, опустошенной я покидала его дом, переступая через разбросанные по полу слова. Сгорая от желания вернуть их и никогда не произносить. Вытереть и ту ночь, и мои глупые слезы, и словесную рвоту. Я не хотела. Как же больно. Какой мучительно одинокой я ощущала себя, пробираясь по его темному коридору, шаркая по плавающему полу, а затем по темной улице под темным небом, в мире вечной ночи и пустоты. Я была так потеряна, что заблудилась и вместо дома вышла к пруду. И там встретилась со мной, обычно напоминает мне Ава в этот момент. Видишь, Хмурая? Иногда заблудиться в трех соснах – это, блин, то, что нужно.
– Ты заблудилась в трех соснах, Саманта? – мягко спрашивает Алан. – Мы же прямо здесь.
Мы?
– Да, Саманта, – произносит другой голос, на сей раз женский, и тоже знакомый. – Мы здесь.
– Урсула? Я не ожидала…
– Саманта, пожалуйста, иди на ротовые звуки, – говорит Фоско.
Ротовые звуки?
– Да, именно так, – говорит Алан. – О, или просто продолжай говорить, и мы сами тебя найдем.
Беги, мелькает у меня в голове. Прямо сейчас. Беги так быстро, как только…
И в этот момент из темноты выныривает ладонь и закрывает мне рот. Рука в перчатке. Кожаной. Я тону в вони горелого сахара. Словно где-то рядом сгорела тонна выпечки. Я пытаюсь кричать, но ладонь очень крепко зажимает мне рот. Рука в дорогом рукаве обвивает меня, точно змея, а еще одна хватает сзади за шею. Я сдавленно мычу в кожаную перчатку. А затем кусаю его за пальцы. Позади раздается пронзительный вопль – так кричат маленькие девочки. Хватка у меня на шее становится еще крепче. А затем все тонет в абсолютной темноте.
