– Итак. Как прошла Мастерская, Саманта?
Я разглядываю его лживую пасть. Руки, трогавшие бог весть сколько раз и какие именно места их сливочно-розовых тел.
– Познавательно, – говорю я.
– Познавательно, – бормочет он, задумчиво затягиваясь сигаретой.
* * *
Хм, не совсем то, на что я рассчитывал, но…
– Что ты с ними сделал? – вырывается у меня.
Он смотрит на меня. Озадаченный. Сбитый с толку. И честно говоря, даже немного раздраженный. Дым медленно сочится из его рта. А затем он вдруг выдыхает его прямо мне в лицо.
– Ты должен мне рассказать!
Он пристально наблюдает за моими попытками проявить авторитет, под хлипкой оболочкой которого на самом деле скрывается отчаяние. А затем фыркает и отводит взгляд. Качает головой. Делает еще одну затяжку. На этот раз напоказ.
– Я не могу вот так взять и все выложить, Саманта. Этой истории нужен открытый финал. Простор для воображения, – он мягко улыбается этому слову, припоминая, должно быть, какие-то подробности своего гениального проекта.
– Ты должен рассказать мне, что ты сделал. Честно и в подробностях.
– Прямо должен? – теперь он действительно раздражен.
И не слегка, Саманта. Я ведь его единственный зритель, неужели непонятно? Он вложил в эту затею столько труда и усилий, так все распланировал. Честно говоря, он ожидал, что мне сорвет башню. А вместо этого я стою перед ним и требую каких-то скучных противных подробностей или и того хуже – объяснений!
– В смысле зачем нам пускаться в такое занудство и выяснять, что там было и как во всех подробностях. Разве это весело? Зачем тогда вообще нужно искусство, если его приходится объяснять?
– Я не просила тебя… – я осекаюсь, потому что он неожиданно резко отрывается от забора и делает шаг ко мне, вскинув брови.
Не просила – о чем? Я закусываю губу и чувствую, что краснею. А он запрокидывает голову и смеется. Лунный свет заливает его шею, и мне хорошо видно его татуировку, всю, от ручки до топорища. Насмеявшись, он смотрит на меня нежно, можно даже сказать с любовью. Ох, Саманта.
Я опускаю взгляд на ботинки и лужу, в которой стою.
– Неужели ты не понимаешь, что они все влюбились в тебя? – тихим, обвиняющим голосом спрашиваю я.
Выглядит так, словно я обвиняю лужу. Я поднимаю взгляд. Он пожимает плечами.
– Ну и пофиг, – бормочет он.
Ему это неинтересно. Это неизбежный побочный эффект Процесса, Работы. Не разбив пары яиц, омлета не сделаешь, и все такое.
– Но ведут они себя при этом так, словно… одержимы.
Он мечтательно улыбается.
– Наоборот, теперь они свободны… по крайней мере, друг от друга.
– Они опасны, знаешь ли, – говорю я, вспоминая их сияющие, полные ярости и страсти лица на сегодняшней Мастерской.
Наши старые Мастерские на чердаке. Вспоминаю топор.
– И поэтому мне страшно, – тихо говорит он. – Правда.
– Я не шучу.
– Я тоже. Посмотри мне в глаза. Ты видишь, как мне страшно?
– Ты спал с ними?
Он красноречиво кривится.
– Клеил?
– Клеил? – повторяет он и опять кривится. – Нет, клянусь, я их не клеил.
– Ты делал им больно?
Господи, как же ему все это наскучило, особенно этот вопрос. Бога ради, Саманта, ты своими глазами видела шрамы. Видела синяки, засосы, укусы, волосы, пустоту в их голосах. Алло, Саманта?
Но он решает мне подыграть.
– Кто же я, по-твоему, монстр?
Да. И тебя породила я.
Я убираю волосы с его глаз, потому что меня бесит, что их совсем не видно. То же самое делала Кэролайн со мной. Она зачесала мою «занавеску сучности» назад и вплела в запутанную корону косичек. Ну вот, так лучше, Зайка. Но когда я открываю один из его вечно сокрытых глаз, он инстинктивно отбивает мою руку и шипит, как кот, которому наступили на хвост. А увидев мой испуг – улыбается.
Он обнимает мое лицо голыми ладонями без перчаток. Но меня не очаровать и не подчинить прикосновением мужских ладоней. Пусть я и чувствую каждую линию, каждую впадинку, и… Я невольно закрываю глаза – такие они теплые, такие мягкие.
– Саманта, – говорит он. – Так тебе понравилось или нет?
Наблюдать за тем, как они унижают самих себя и друг друга? Как вопят друг на друга? Как обнимают лишь свои нежно-розовые, покрытые порезами и синяками руки? Читают особенно мерзкие отрывки из рассказов, написанных в любовной горячке? Наблюдать за тем, как их смешивают с грязью за их чувства и творчество? Как их упрекает Фоско?
Я говорю ему – нет, не понравилось, и в этот момент он мягко наклоняет мою голову так, словно я киваю.
– А как же Ава? – спрашиваю я.
Он убирает руки. И моментально превращается в Мистера Искренность и Честность. Ни дать ни взять Кристиан Слейтер
[69] с бомбой под плащом. Кристиан Слейтер с диким сердцем бабуина.
– А что Ава? – переспрашивает он.
– Ты не думаешь, что она расстроится, когда узнает обо всем этом?
– О чем именно узнает, Саманта? – он пытает меня взглядом, пока я не заливаюсь краской.
– О чем это вы двое там шепчетесь? – кричит Ава.
Она появляется на крыше в окружении своих верноподданных енотов. С фляжкой Алисы в руках, судя по всему, уже почти пустой. Он смотрит на нее так, словно над домом только что взошло солнце. Не хватает только лохматого букетика в руках. И мягкого фильтра, наброшенного на всю эту сцену. И конечно, киношного дождя, который небо должно обрушить на него в этот самый миг, чтобы вода сбегала по его волосам, капала с ресниц и бежала ручейками по скулам. Он плачет, или это просто дождь? Этого мы никогда не узнаем. Да это и неважно. Ты слышишь? На заднем плане вовсю играет романтический саундтрек.
* * *
Я смотрю на него, сидя за обеденным столом. Макс. Тристан. Байрон. Худ. Икар. Ну или как там, блин, его зовут. Наблюдаю за тем, как он готовит какое-то пахучее рагу, которым мне придется сегодня давиться, хочу я того или нет. Как наливает мне густое, почти черное вино. Что ж, возможно, это единственное дитя, которое у меня когда-либо будет. Мое и в то же время не мое. Живущее по своей, непостижимой для меня воле. Но такой ли непостижимой, Саманта, спорит со мной краешек его лица, когда он поворачивается к Аве. Конечно же, к Аве. Всегда только к Аве. Знает ли она сама, как она прекрасна, спрашивает он ее миллионный раз.
