– Я не виновата, что ты слишком тупа, чтобы понять, Кэролайн.
– А кто виноват?!
– Могу я сказать? – Кира поднимает руку.
– Да, конечно.
– Всякий раз, когда я читаю «виньетки» Виктории, чувствую себя тупой, потому что с трудом понимаю, что это, зачем и о чем. И начинаю винить себя. Я думаю, Кира, наверное, это слишком крепкий для тебя орешек. Ты наверняка упустила что-то важное. Хотя всякий раз, когда я все это слышала, внутренний голос нашептывал мне: «Это что вообще за хрень, может кто-нибудь объяснить? Это же бессмыслица! Это слабо и нарочито запутанно, и, кроме самой Виктории, никто и никогда этого не поймет!» Надо буквально жить в испорченном, ленивом, претенциозном и раздробленном умишке Виктории, чтобы все это понять. А кто, кроме нас, кроме меня, захочет пойти на это? Ночами напролет распутывать весь этот бредовый шифр ее авторства? Кому вообще захочется это делать? И теперь мне хочется сказать, нет, прокричать: ДА ПРОСТО СКАЖИ, БЛИН, ОБЪЯСНИ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, ЧТО ЭТО, СУКА, ЗНАЧИТ И РАССКАЖИ, ЧЕМ ИМЕННО ВЫ С НИМ ЗАНИМАЛИСЬ!
Тишина, которая повисает в Пещере, такая глубокая, что напоминает шум. Белый шум. И в глубине этого шума я слышу смех. Его коварное хихиканье, приглушенное человеческим кулаком с ногтями, выкрашенными во все цвета радуги.
– Что я хочу сказать… – тише продолжает Кира. – Теперь я понимаю. Надо было доверять себе как читателю. Потому что я просто супермегапрофессиональный и внимательный читатель! И я благодарна Виктории за то, что она помогла мне это понять. Дала возможность осознать, насколько я хороша! Так что спасибо тебе за это огромное, Виктория.
Виктория в ответ растягивает губы в широкой улыбке. А под столом широко раздвигает ноги, так, что становятся видны внутренние стороны бедер, усыпанные засосами.
– На здоровье, Кира.
Кира судорожно сглатывает.
– Ненавижу, – шепчет Кэролайн.
Она сидит, смежив веки так, словно ее мучает головная боль. Вот только непонятно, кого именно она ненавидит.
– Согласна, – шепчет Кира, не сводя глаз с синяков на бедрах Виктории.
– А что ты думаешь обо всем этом, Саманта?
Теперь они все смотрят на меня – словно с мольбой. Я думаю о Максе. Вижу, как его огромная тень по очереди падает на каждую из них. Каждый раз эта тень обретает новую форму – вот он садист, а вот хитрый лесной дух, а вот мусорщик. Я так и вижу, как он сидит в их гостиных и спальнях, улыбается каждой из них так, словно он главный герой телешоу «Холостяк», сжимает красную розу пальцами, увенчанными острыми когтями. Ты прямо как эта роза. А затем на меня вдруг накатывает странное осознание, что я трогала их прямо там, знаю, какое на ощупь их нижнее белье, хорошо знаю, из какой оно ткани, знаю все его разрезы и цвет, так же хорошо, как и то, какую музыку они включали перед тем, как заняться сексом. Моя рука заносила лезвие над персиковым пушком кожи Кэролайн, мои зубы вгрызались в бедра Виктории. Я сбрасывала плюшевых пони с их кровати и в порыве страсти опрокидывала тумбочки, сваливала с них стопки книжек, разбивала бутылочки с мелатонином и валиумом, слышала, видела, как из выпавшего ящика валятся и катятся во все стороны разноцветные вибраторы, наконец-то покрывшиеся пылью. А после моя рука выключала лампу в форме единорога. Ветерок, влетавший в приоткрытое окно спальни, охлаждал мою кожу, пока я проигрывала в памяти все те унижения, которым их подвергла, и торжествующая улыбка играла на моих губах.
Меня начинает подташнивать. Просто невыносимо.
– Ну что же, это просто прекрасно, – говорит Фоско, воспринимая мое молчание, как некий знак. – Какая непростая у нас сегодня вышла беседа. Но в то же время просвещающая и очень важная. Она помогла нам раскрыться. Мы с вами только что Обнажили Рану, и теперь она Кровоточит. Хотя я должна признать, что меня несколько тревожит андроцентрические
[68] наклонности в текстах, которые мы послушали сегодня. Ты заметила это, Саманта?
– Да.
– Будучи авторками, пишущими на таком серьезном уровне, в стенах такого важного заведения, мы должны более осознанно и внимательно подходить к тексту. Действительно ли мы хотим в итоге получить сюжет, в котором нас «спасает» мужчина? Просвещает мужчина? Превозносит мужчина? Причем один и тот же, насколько я поняла? Который говорит одно и то же, чтобы спасти, превознести, просветить? Хотим ли, чтобы в этом воплотилась наша Работа? Чтобы именно это стало плодом наших усилий и времени, проведенного здесь, в Уоррене? Кое-кто сказал бы даже жестче: работа в этих стенах не должна и не может ограничиваться творчеством, которому место лишь на пижамной вечеринке и прочих… девичниках. Саманта, ты со мной согласна?
И снова они все смотрят на меня. Кира, которая гладит куклу, Кэролайн, все еще витающая, но теперь уже среди туч, Виктория, по-прежнему ухмыляющаяся в попытках напустить на себя ленивый вид, но очевидно уязвленная и раздраженная. Что скажешь ты, Саманта?
Я смотрю на Элеанор. Она все это время сидела тихо и неподвижно, сжимая белую коробочку и глядя на меня поверх нее, как пещерный человек, сжимающий кусок добычи у костра и бдящий, дабы враг до нее не добрался. На коленях у нее лежит очередная выгравированная на стекле прелюдия, и бог его знает, что там в ней.
– Я думаю, прежде чем высказывать мнение, нужно услышать всех, – слышу я словно со стороны свой собственный голос.
Элеанор смотрит на меня, и я слышу, как из недр ее души раздается грозное шипение.
– Итак, Элеанор, надеюсь, хотя бы ты написала что-то не про мужчину, – говорит Фоско.
Элеанор неожиданно улыбается.
– Разумеется нет, Урсула. Я же не настолько глупа. Но, как оказалось, сегодня я принесла не тот текст, – говорит она, глядя на меня. – Ошиблась.
– Элеанор, это очень непохоже на тебя.
– Я знаю. Простите. Этого больше никогда не повторится.
34
Вернувшись домой, я застаю Макса на заднем дворе. Он курит, прислонившись к забору, с кошачьими ушками Киры на голове, и пристально смотрит на лоскуток лужайки, где, как он говорил раньше, планирует что-то посадить. При видя меня он улыбается и салютует мне стаканом с виски. Как ни в чем не бывало. Даже позы не меняет. А я вспоминаю, как мой давнишний бойфренд, барабанщик из блэк-метал-группы неторопливо подходил ко мне после концертов. Как ни в чем не бывало. Его забрызганный искусственной кровью врачебный халат был пропитан потом, трупный грим стекал на глаза. Он явно умирал от желания узнать мое мнение о концерте. Но был слишком крут, чтобы спросить.
