– Теряешься? Но…
– Потому что разве не так мы все оказались там, где мы все сейчас? Процесс коварен и непредсказуем.
Глаза Кэролайн неожиданно наполняются слезами.
– Но мне кажется, это начало чего-то серьезного, – шепчет она, обратив жалобно скривившееся личико к Урсуле, но та уже отвернулась.
– Итак, кто следующий?
На сей раз руки никто не поднимает. Я пристально смотрю в стол, изучая волокна дерева, пытаясь спрятать улыбку, больше похожую на нервный тик. Себя я пытаюсь убедить, что это все нервы, но она ни в какую не желала сходить с моего лица все то время, пока читала Кэролайн, так что я начинаю думать, что это просто истерика. Куда бы я ни пыталась спрятать взгляд, отовсюду на меня смотрят уголки белых коробочек. Страх не дает мне покоя. Пощипывает. Подстрекает. Пс-ст! Совсем неинтересно, Саманта? Он шепчет мне на ухо голосом Макса. Ни капельки не любопытно, что там внутри?
– Давайте я, – говорит Кира, поднимая свои странички с таким видом, словно это список смертников.
И ей уже не терпится зачитать имена.
– Кира, прекрасно, давай.
Я смотрю, как она открывает свою белую коробку. Внутри лежит кукла в бархатном платьице. Стеклянные тигриные глаза смотрят прямо на меня. Вишневые губки сложены в улыбку. Словно она спрашивает меня: Ты довольна собой, Саманта?
– Называется «Девушка и Волк», – говорит Кира. – Это вроде как сказка, но несколько переосмысленная. Я думаю, это начало чего-то…
Со стороны Кэролайн доносится фырканье. Виктория издает губами пердящий звук. Элеанор жмурится так крепко, что ее глаза начинают напоминать два крепко сжаты кулака.
– Шлюха! – шипит Кэролайн, пока Кира читает свой рассказ о прелестной рыжеволосой и немой девушке, чей нежный дух долгое время душили злые сестры, после чего волк освободил ее из заточения безмолвия, одарив языком.
Она как раз начала читать о том, как волк заговорил с ней низким хриплым голосом, эхом отдающимся в ее самых свирепых, звериных глубинах. Начал воспевать все ее скрытые достоинства. А она в свою очередь пыталась уловить всеоттенки его глаз. Агатовый. Нефритовый. Перванш
[66]. Пюсовый
[67]. В этот момент Кэролайн вскакивает со своего места и в слезах выбегает из комнаты. Никто не двигается. Я не знаю, плакать мне, смеяться или просто орать от ужаса. Вместо этого я просто смотрю на куклу. А та смотрит на меня в ответ. И загадочно улыбается. Кира открывает было рот, чтобы продолжить, но Фоско авторитетно прерывает ее буквально на вдохе:
– Спасибо, Кира, мне кажется, суть мы уловили.
За этим следует пауза, настолько беременная, что поглощает собственное дитя и разрастается еще одним, побольше.
– Я думаю, ты дала нам более чем достаточно пищи для размышлений и обсуждения.
Она обводит нас испытывающим, пристальным взглядом истового гинеколога. Ну что?
– Отвратительно, – доносится откуда-то из темноты голос Кэролайн. Она возвращается. Ее рот все еще измазан лавандовой глазурью, удивительно совпадающей с цветом волос. – Так вторично!
– Вторично, Кэролайн? Это довольно…
– Она воровка! Она украла эту историю у сказочного канона! Как это подло и типично для нее!
– Алло, это называется литературным переосмыслением, – парирует Кира, поглаживая свою куклу по голове.
Кэролайн фыркает.
– Это воровство. Литературное воровство.
– Давай поподробнее, – настаивает Фоско.
Но Кэролайн со слезами на глазах качает головой.
– Я не могу, – выдавливает она и откусывает от кекса еще один кусок.
– Тогда, может, кто-нибудь еще хочет высказаться? Виктория, давай послушаем, что думаешь ты.
– Мне не показалось, что это отвратительно, – говорит Виктория. Она сидит, скрестив руки на груди. – Скорее просто тупо, глупо и абсолютно неинтересно.
Фоско хмурит брови. У нее на лице проступает обеспокоенность. В Чреве нет места жестокости, только если она не исходит от нее самой, Матери.
– Можно немного поконкретнее?
– Нет, – выплевывает она, оглядывая Киру сверху донизу. – Это просто общее впечатление.
– Что ж… Саманта? Элеанор?
Я пялюсь в стеклянные осуждающие глаза куклы. Вот только осуждает ли она меня? Или одобряет? Отвожу взгляд.
– Я все еще обдумываю услышанное.
– Должна признать, Саманта, еще раз, я рада, что ты сегодня с нами. Я тоже все еще… обдумываю, – она складывает ладони вместе так, словно сейчас начнет молиться за наши души.
– Ну, кто…
– Я, – перебивает ее Виктория.
Она встает, снимает крышку с белой коробочки и переворачивает. По столу рассыпаются слова. «А», «И», «Очень», «Это».
«Потому что», «Гигантомания», «Член», «Голубка».
«Поэзия магнетизма».
Я закрываю глаза. Представляю, как он с совершенно серьезным лицом протягивает ей пакет с отлитыми словами. В руках у Виктории всего одна, мятая страничка.
– Итак, это виньетка.
– Боже, как неожиданно, – шепчет мне Кира.
– Что? – поворачивается к ней Виктория. – Ты что-то, мать твою, вякнула? Как всегда, прошептала на ушко, мелкая тварь?
– Я ничего не говорила, скажи ведь, Саманта?
Кира смотрит на меня в поисках подтверждения, состроив маску невиннейшего удивления.
* * *
Порнограф-экспериментатор / мусорщик по имени Худ. И экзистенциальная балерина. То, что происходит между ними в мусорном баке, – это акт уничтожения плоти, воплощенный в поэзии мычания и хрюканья. Который изредка перемежается магнетическими словами. Бедро. Слизь. Бытие.
Закончив читать, Виктория падает на свой стул, прямо как марионетка, у которой подрезали ниточки. Вид у нее такой, словно она только что облевала нас супом и теперь вызывающе смотрит, мол, восхищайтесь или ненавидьте, мне глубоко насрать. Она принимается собирать пазл из слов, рассыпанных по столу, аккуратно и нежно двигая их пальчиками. Я вот-вот заржу, заору или завизжу, и сдерживаться уже нет никаких сил, так что я просто прячу лицо в ладонях.
– Девочки? У кого какие мысли?
– Лгунья, – рычит Кэролайн. – Ты лжешь! Ты просто отвратительно пишешь, сука ты драная! Часы крови? Луна разума? Прости, пожалуйста, что это вообще, блин, значит?!
– Кэролайн! – ужасается Фоско.
