– Макс – перформер, – говорит Ава. – Он всю зиму работал над каким-то огромным проектом. И кстати, он учится на твоем факультете!
– На моем факультете?
Она явно не так поняла, почему у меня на лице проступил ужас.
– Да, я знаю. Отстойное место. Но там, похоже, реально любят разрывной, экспериментальный подход к творчеству. Смачный плевок в рожу старой школе, а я, как ты понимаешь, обеими руками за. Но я сразу сказала ему, смотри, чтобы и на твою душу не наложили лапы всякие курицы.
– Зайки, – машинально поправляю я, и тут же жалею об этом, потому что он как по команде вскидывает взгляд.
И смотрит прямо на меня. Его улыбка – словно вопрос, на который он уже знает ответ.
– Зайки? – переспрашивает он.
И я вспоминаю, как он произнес это слово в первую ночь. Как смаковал его во рту. Можно, конечно, еще посолить, но вообще вкусно. Определенно. А потом он поднимает вилку с наколотым на нее кусочком зайчатины в красном вине и помахивает ею.
Ава смеется. Ну он и кадр!
– Жаль, этих пока что никто не поджарил. Эти девчонки – настоящая секта, и недавно они втянули в нее и Саманту. Пытались сожрать ее душу, как плаценту.
– Я не уверена, что… – начинаю я, краснея.
– Как сраную плаценту, – громче повторяет она, не глядя на меня.
Макс переводит взгляд с меня на Аву и присвистывает.
– Ничего себе, – говорит он, невнятно, потому что рот у него забит зайчатиной. Задумчиво жует и качает головой. – Жвучит ужашно.
– Они и есть ужасные, – тихо и в унисон говорим мы с Авой.
– Звучит так, словно они напрашиваются на медленную и мучительную смерть.
– Неплохо бы, – шепотом, не думая, говорю я.
Ава в ужасе смотрит на нас обоих.
– Смерть? Зачем так мараться? Да пошли они на хрен.
– Именно, – говорим мы теперь уже в унисон с ним. – Пошли они на хрен.
Я наблюдаю за тем, как он облизывает нож длинным языком. И чувствую холодное и влажное прикосновение ужаса к внутренней стороне своих бедер.
– На кого именно ты учишься у меня на факультете?
Он смотрит на меня с притворным удивлением, будто мой вопрос его искренне позабавил. Словно я прицелилась в него из игрушечного пистолета.
– Ой, я не люблю говорить о своей работе, Саманта, до того как закончу. Это может все испортить. Думаю, ты понимаешь.
– Саманта так же говорит про свою писанину, – говорит Ава, похлопывая меня по руке.
– Правда? – улыбается он Аве, прекратив на миг терзать ножом нечто похожее на обжаренное ухо.
– Прикалываешься? Она такая скрытная, ничего не рассказывает.
– Я не скрытная, – бормочу я.
– Ты бы видел. Вечно пишет что-то, пишет. И ладошкой прикрывает, как на контрольной в школе, – Ава улыбается. – Но выглядит это очень мило.
– Это потому, что она пишет о тебе, – усмехается Макс.
В груди как будто лопается шарик с огнем. Я чувствую, как к лицу приливает предательская краска, продает меня с потрохами, несмотря на царящий в комнате полумрак. А еще чувствую, что Ава смотрит на меня. Это правда, Саманта? Но я не могу заставить себя посмотреть ей в глаза.
Вместо этого я неотрывно смотрю на Макса, поедая взглядом его пугающе-красивое лицо, на котором играет невиннейшая улыбка. Пробую мысленно предупредить его, чтобы заткнулся, предатель, блин. Но одно из двух, либо он не поддается телепатии, либо ему глубоко наплевать. Очевидно, я не обладаю над ним той властью, которой зайки обладают над своим Гибридами, Любимыми или Черновиками, или как их там. Стоять! Сидеть! Передай мне йогурт! Лежать. Вот здесь, рядом. Вот так, хороший Гибрид.
– Будь я писателем, я тоже писал бы о тебе, – продолжает он, обращаясь к Аве.
– Ой, да завали, – мягко отбивает она, но выглядит польщенной, по-настоящему.
– Серьезно. Ты самое невероятное и изумительное событие в моей жизни.
Он говорит это так искренне. Словно придумал сам, а не подглядел на третьей странице моего тайного блокнота, который я прячу под кроватью.
Она велит ему заткнуться, но беззлобно. В ее устах это звучит не как «заткнись», а как «пожалуйста, продолжай». И, к моему огромному ужасу и восхищению, он продолжает.
Наклоняется и берет ее за руку. Если бы не чудовищная тень на стене, можно было бы подумать, что в нем скрывается порывистая, но романтичная душа. Он прямо как Сид Вишес в те времена, когда Нэнси все еще была светом его жизни.
[64]
– Быть с тобой, – говорит он Аве, – это все равно что жить в книге. Я никогда не знаю, что ждет меня на следующей странице. Но всегда жду с нетерпением. Потому что знаю, моя жизнь станет еще лучше. И я больше не буду одинок.
Когда он произносит эти слова, я чувствую, как во мне что-то умирает. Потому что это мои слова, я написала их в предыдущем, старом блокноте. Писала их, захлебываясь, сидя в одиночестве на пустынной лужайке кампуса, с похмелья, после нашего очередного дневного или ночного загула. После мы с Авой встретились в одиннадцать утра, она взяла меня за руку и не отпускала до следующего рассвета. Я сидела у статуи летящего зайца. Листья падали на мои тогда еще не тронутые косами волосы. Помню, как прошептала эти слова статуе, точно секрет: у меня появился друг. И вот теперь их произносил его, чужой рот. Как стыдно. Это все какая-то мелодрама. Я чувствую себя жалкой попрошайкой с потными ладошками. Больше всего сейчас мне хочется провалиться сквозь землю, чтобы в полу разверзлась дыра и поглотила меня. Я опускаю взгляд на половицы и безмолвно молюсь. На полу куча пыли, потому что Ава никогда ее не вытирает, и я тоже, а значит, и он.
Интересно, что же она скажет в ответ на эти слова? Скажет «заткнись»? Или «отвали»? Только теперь уже не беззлобно.
– Очень мило, – слышу я ее голос и поднимаю взгляд.
Она смотрит на свою тарелку, совершенно пустую, если не считать парочки обглоданных костей. Ава всегда ест очень мало. Обычно она просто сидит над полной тарелкой с сигаретой и курит, а я доедаю за ней остатки еды, присыпанные пеплом, точно солью. Но сейчас ее тарелка такая чистая и вылизанная, что даже блестит. А сама Ава заливается румянцем. И не только ее лицо, но и шея.
