И они указывают на свободный низенький пуфик.
Я сажусь. Смотрю им в глаза. Чувствую себя прямо как в ту бесконечно далекую ночь, когда они попросили меня принести кролика. Попахивает ультиматумом. Я чую, что они сейчас выскажут мне ультиматум. Ты не подходишь нам. Ты…
– Ну? Кто хочет ей сказать? – улыбается мне Герцогиня.
– Ты скажи, Зайка.
– Нет, ты.
– Может, мы все скажем?
Когда они говорят таким тоном, кажется, что они приготовили мне какой-то приятный сюрприз.
– Да, мы должны сказать все вместе.
– Давайте на счет?
– Да, давайте! Раз… Два… Три!
У них вырывается какая-то неразборчивая каша из выкриков. А за ней – взрыв хохота.
– Де-евочки! Ну ладно, давайте еще раз, хорошо?
– Хорошо!
– Раз, два, три!
Все повторяется. Они смеются, смеются и смеются, а я все так же сижу на пуфике и наблюдаю за всем этим. «Блин, просто встань и уйди. Уйди отсюда, и все. Почему ты не можешь?» – спрашивает мой внутренний голос, немного издевательски, теряя терпение. Ускользая. Это голос Авы. И в то же время мой собственный. Ненависть вскипает у меня в душе, и все же я сижу, пригвожденная к месту диким страхом, что они решили меня прогнать.
Герцогиня кладет на колено Кексика ладонь, и это производит эффект домино – все тут же по очереди успокаиваются и затихают.
– Саманта, – молвит Герцогиня после довольно длинной паузы. – Мы хотели бы, чтобы сегодня ты возглавила Мастерскую.
– Мы чувствуем, что ты уже готова, Зайка.
– Честно говоря, нам не терпится взглянуть, на что ты способна.
– Да, мы хотим увидеть, как ты направишь эту твою яростную энергию в Работу. Хотим увидеть, на что способно твое воображение.
Куда ни глянь – всюду застенчивые улыбочки и блестящие глазки, внимающие с таким беспокойством, будто на моем лице в этот момент происходит нечто невообразимое.
– Зайка, что такое?
– Зайка, почему ты плачешь?
– Зайка, ну не плачь!
– Простите, я подумала, вы собираетесь сказать кое-что совсем другое, вот и все.
– Что?
– Не знаю, я просто… – они все расплываются и разъезжаются в разные стороны.
Превращаются в размытую кляксу из персиковой плоти, облаченную в платья пастельных радужных оттенков. Собаки по бокам от них превращаются в золотые тумбочки.
– Ты что, думала, мы хотим тебя прогнать? И что больше не хотим с тобой дружить? – обеспокоенно спрашивает меня клякса.
Я поднимаю взгляд, и клякса мягко смеется многочисленными ртами.
– Зайка, ну мы же не в старших классах!
– И не на выпускном, Зайка.
– И не в фильме из восьмидесятых.
– Даже не из девяностых.
– Мы же взрослые образованные женщины.
Позади кляксы я различаю еще одного Любимого, притаившегося в углу. В одной руке у него деревянная ложка, а в другой – молоток. Поваляр. Потому что они так и не смогли решить, кого хотят больше – повара или столяра. Я наблюдаю за тем, как он тупо пытается мешать и заколачивать пустое пространство перед собой. И смотрит на меня страдальческим взглядом пустых глаз.
– Вот, Зайка, – говорит Клякса, протягивая мне Пинки Пай, которую использовали в качестве тотема своих желаний – сложных и запутанных – в самый первый день, когда мы сидели в «Мини».
Я смотрю в ее абсурдно большие пластмассовые глаза, слишком большие для ее лошадиной мордочки.
– Я не знаю, что сказать.
– В этом и прелесть иметь таких подружек, как мы, Зайка.
– Иногда слова просто не нужны.
– Ты можешь прислать нам какой-нибудь смешной бессмысленный смайлик, но мы сразу же поймем, что ты хотела сказать и что ты чувствуешь.
Клякса энергично кивает всеми четырьмя головами. А затем поднимается со своих тронов. Направляется прямо ко мне, неловко, почти застенчиво. На миг колеблется. А потом наклоняется и протягивает ко мне все свои руки и обволакивает ими меня. Прижимает меня к своим многочисленным грудям так, что я не могу дышать и слышу лишь запах травы и сладкой выпечки. Я тону в этом запахе. Задыхаюсь. Меня переполняет ненависть. Меня пронзает острое желание выкрутиться из этого приторного объятия. Я убеждаю себя, что надо бороться – помни, что ты их ненавидишь, помни, что они ненавидят тебя. Но я терплю неудачу. Я сдаюсь. Я потакаю больной потребности, которую не задушить даже сильнейшему отвращению, – потребности в том, чтобы кто-то протянул мне руку, вытащил из холодного, влажного и темного ужаса одиночества и привлек к себе. Погладил по голове. И я таю. Проваливаюсь в их объятие. Я позволяю, нет, даже жажду, чтобы они раздавили и поглотили меня. Я сливаюсь с кляксой воедино. Настолько, насколько это возможно.
– Зайка, – говорит один из ее ртов. – Принеси кролика.
* * *
Они говорят, что поймали его сегодня. Специально для меня. Когда они снимают с коробки красный бархат, у меня вырывается рваный вздох.
– Что думаешь? Ну разве он не прекрасен?
– Мы увидели его сегодня и сразу подумали: боже мой, это точно кролик для Саманты!
– Такой миленький! И в то же время немножечко дерзкий, правда?
Я смотрю на маленькое лохматое чудище. Кролик, белый как снег. Глаза у него красные, а вокруг одного из них – черное пятно, похожее на пиратскую повязку.
Не могу понять, красивый он, неприятный или просто чертовски жуткий. Но они поймали его специально для меня. И когда я смотрю на его пятнистую морду, ничего не могу с собой поделать и чувствую, как по мне разливается благодарность.
– Он прекрасен, – повторяю я. – Спасибо.
– Мы так и подумали, что ты так подумаешь!
Они зажигают ароматические свечи. Сегодня благовония кажутся более мускусными, пряными и трупно-сладкими, чем те ванильные, которые они жгут обычно.
– Мы спросили у продавца, Ферна, в магической лавке, что стоит жечь, если ты больше сука, чем дева.
– Но сука в самом лучшем смысле.
– Ну или просто… сука.
– И Ферн даже думать не стал, он сразу такой: о, вот, держите.
И сегодня никакой музыки или кино, Саманта, говорят они мне, потому что ясно же как день, что тебе все это не нужно. На сей раз мы не хотим вмешиваться в творение – оно твое и только твое. Мы не будем вставать на пути твоей кисти.
* * *
Не знаю, как долго мы уже сидим на чердаке и пялимсяна кролика, сжавшегося в неподатливый, упертый комочек. Он издевается надо мной. Насмехается взглядом маленьких красных глаз. Взорвись. Ну же, мать твою, взорвись, ты, маленький кусок дерьма.
