Вот реально, надо просто взять и дать тебе умереть. Зайка, снова сказала Зайка. Я кивнула. Да, надо было просто взять и дать мне умереть. И то, что она это не сделала, – акт невиданной доброты с ее стороны.
Ну. Наверное, все дело в том, что я просто люблю тебя, Зайка. По-настоящему. Ты моя любимица.
И ты моя. Понятное дело, что это неправда. Но в тот момент я была так честна и искренна, что даже расплакалась. А потом она взяла мою укушенную руку и прижалась к ней холодными, липкими от бальзама губами.
Просто запомни, что Творение налагает великую ответственность. И наша Работа, пусть и необходимая, пусть жизненно-важная и ультрапередовая, изменчива и опасна, и к ней нельзя относиться так легкомысленно.
Да, Зайка.
А потом я подумала про «Чаки Чиз»
[51]. Как мой отец однажды взял меня туда на мой день рождения, и мы смотрели выступление рок-группы механических зверушек. Как после их выступления я пыталась поговорить с ними, задавала им вопросы про их инструменты, а они просто пялились на меня мертвыми глазами, и…
– Хмурая! – хлопает по столу Ава.
– Что?
Она хватает меню и раскрывает, хотя и так знает все его содержимое наизусть, да и еду нам уже принесли. Можно мне заячье сердце во фритюре глубокой прожарки? – говорит она официантке.
Что-что?
Зеленый чай.
– Я сваливаю, – говорит она.
Я неожиданно остро ощущаю, что промокла под дождем. Меня пробирает ледяная дрожь. Сердце сжимается в груди, как кулак.
– Сваливаешь?
Телефон у меня на коленях опять начинает вибрировать.
– Ты бы ответила, – говорит она.
– Подожди. Что значит ты…
– Ответь. Или они натравят на меня свою кроличью полицию и арестуют. Бросят в кроличью клетку к остальным «бякам».
– Ава.
– Интересно, кто будет моими сокамерниками? Люди, которые недостаточно громко умиляются милым уточкам? Или те, которые не любят кексы? А может, те, которые предпочитают еду нормального размера и равнодушны к радужной посыпке? – она выдыхает колечко дыма, получается похоже на расплывшееся сердечко.
– Что значит «ты сваливаешь»?
Она смотрит на меня. Дэвид Боуи! Вот чей взгляд, чьи глаза она мне напоминает! Точно!
– В смысле, сваливаю отсюда, – говорит она. – Из логова Ктулху. Тухлоквариум. Или как ты теперь называешь этот город? Я уезжаю.
Я чувствую, как во мне поднимается паника. Ты не можешь! Не можешь, не можешь!
– И когда?
– Пока не знаю. Скоро, – она смотрит в окно с таким видом, будто готова уйти прямо сейчас.
– Но ты не можешь! – выкрикиваю я и прямо слышу, как мой голос трескается пополам.
– Почему это не могу? – она бросает на меня вызывающий взгляд.
– Потому что…
Причина очень важная. Но почему же я не могу подобрать слова? Они где-то очень далеко от меня. Уплывают вдаль и ввысь, как рой воздушных шариков. Я хочу, чтобы ты осталась. Не хочу, чтобы уезжала. Слова такие простые и понятные, ну почему я никак не могу ухватиться за их ускользающую ниточку?
– Потому что?.. – подсказывает она.
– Я думала тебе нравится здесь, – наконец неуверенно бормочу я.
Она морщится.
– Да я ненавижу это место. Да, я не ною об этом так, как ты, но, черт возьми, оно меня просто бесит. Уоррен пожирает этот город, как зомби – мозги. А мне надоело чувствовать себя кормом для местных заек. Если тебе так уж интересно, я уже давно об этом думаю. Но я откладывала и не была уверена, что переезд – хорошая идея, из-за…
– Из-за?
Она смотрит на меня.
– А вот из-за Долорес! – говорит она, сердечно улыбнувшись официантке.
Та в этот момент стоит, повернувшись к нам усталой спиной и кричит на повара. Мы знаем, что она носит в лифчике нож и выхватывает его, стоит кому-то из клиентов распустить руки или начать накалять ситуацию. Некоторые приходят сюда только ради того, чтобы посмотреть, как Долорес гневно вонзит его в стол.
– Не хотела оставлять ее один на один с уорреновскими сосунками, которые ведут себя с ней так, будто она – кусок мяса.
– Ты никогда не говорила, что хочешь уехать.
– Знаешь, в последнее время с тобой было не так-то просто пообщаться, – она проводит рукой по своим платиновым волосам-перьям.
Я замечаю у нее на голове лысину размером с монету. При виде этого зрелища у меня внутри все сжимается от боли.
– Пожалуйста, не уезжай, – прошу я.
Она наклоняется вперед и протягивает руку. На миг мне кажется, что Ава хочет погладить меня по щеке, но она лишь снимает с меня солнцезащитные очки-сердечки, про которые я совсем забыла, и надевает сама. Ее глаза скрываются за двумя стеклами в форме сердца. Темно-розовый мир превращается в бледный, чертовски грязный, подсвеченный тусклым светом дешевой закусочной. И Ава – единственное красивое, что есть в этом поганом мире.
– Что мне сделать, чтобы ты осталась?
Она бросает взгляд поверх моего плеча на входную дверь.
– Закрой уши, – говорит она.
– Зачем?
– Закрой.
Но, прежде чем я успеваю поднести ладони к ушам, слышу визг. Он ввинчивается мне в виски, точно два шурупа:
– ЗАЙКА?!?!?!
* * *
Они бросаются к нашему столу, их блестящие глаза широко раскрыты, лица искажены смесью из беспокойства и облегчения.
– Зайка, слава богу!
– Мы тебя обыскались!
Это Кэролайн. И Кира. В стенах этого места они выглядят так же странно и неуместно, как пасхальные яйца в адском котле. Словно два олененка, заблудившихся в страшной, темной чаще среди клыкастых теней. При виде них мое сердце запинается и падает.
– Я…
– Мы уже собирались звонить в полицию.
– Или в охрану кампуса, или еще куда-нибудь!
– Но потом Элеанор такая: «Не волнуйтесь за Саманту, это же Саманта. Она не такая, как мы, она бывалая». Вот мы и не стали…
Кексик бросает взгляд в окно и машет. Я оборачиваюсь и вижу снаружи Элеанор и Викторию. Они стоят у внедорожника Элеанор и заглядывают в треснувшее окно закусочной.
