– Прости, – говорю я. – Мне очень жаль.
Сначала она подумала, что я ее избегаю, потому что злюсь – хотя и не понимала, что она такого могла натворить. Но время шло, и она начала волноваться. Даже хотела написать заявление, что я пропала. В полицию она идти боялась, потому что в прошлом у них не сложились отношения. Но все равно собиралась. Плевать, пусть бы и арестовали. Она боялась, что я попалась в лапы Случайных Палачей, банды местных бродячих маньяков. До тех пор она никогда по-настоящему не верила в то, что они существуют. Думала, это просто городская легенда, страшилка одной из студенческих общин. Но когда исчезла я, она забеспокоилась. Вдруг они и правда существуют, вдруг они уже отрезали мне голову и спрятали в какой-нибудь шкафчик, и теперь она медленно разлагается там, распространяя вонь по роскошному мраморному коридору. Однажды здесь такое уже случилось. Правда.
– Но потом я увидела тебя, – говорит она. – Наконец-то.
На лужайке. Грелась на солнышке в окружении этих тупых куриц. Живая и здоровая. С головой на плечах. И все со мной было в порядке. Или нет? Мы сидели кружочком, я и тупые курицы. Страдали какой-то фигней, вроде групповых обнимашек, или еще чего. И лицо у меня было такое…
– Какое? – спрашиваю я, хотя и не уверена, что хочу знать.
Она отводит взгляд. Как будто ей стыдно за меня. Нечто напоминающее стыд приливает жаром и к моим щекам.
– Я с трудом тебя узнала. Ты казалась… короче, что ли. И одета была… – ее взгляд брезгливо касается веселых котят на моем платье. – Неважно, – отмахивается она.
Она говорит, что махала мне, звала меня. Но я не обернулась, хотя она и уверена, что прекрасно ее слышала. А потом она крикнула: «Зайка!» – просто ради прикола; и я обернулась. Точнее, мы все. Одновременно.
– И ты посмотрела прямо на меня. Прямо на меня, а потом просто отвернулась.
Я этого не помню. Пытаюсь ей это объяснить.
– Я правда не помню этого. Честно. Я тебя не видела. Должно быть, не видела.
Но она просто смотрит на меня.
– Прости, что я тебя напугала. Правда, прости. Я чувствую себя ужасно. Просто отвратительно.
Мои слова опадают на стол между нами, точно гнилые, опавшие листья. Я слышу в них запах гниения, чувствую, какие они хрупкие. Правда в том, что я ничего не чувствую. Я смотрю на нее, и мне кажется, что она сидит в конце очень длинного коридора или на краю глубокого-глубокого колодца. Смотрит на меня оттуда, с большой высоты, и качает головой: Ну какого черта? Зачем? Зачем ты туда свалилась, Саманта? Беда с башкой?
Я могу ответить ей лишь одно – не знаю. Это просто… случилось само по себе.
– Мне кажется, я вляпалась, – слышу я свой голос.
– «Вляпалась»? Во что?
Я вспоминаю тот вечер в доме у заек, вспоминаю Беовульфа VII. Мы сидели на французском окне в сумерках и пили лучшую медовуху Зайки. Я пила медовуху. Беовульф потягивал яблочный коктейль из пластикового стаканчика (видишь ли, Зайка, от крепкого алкоголя они начинают плакать). Он без конца осыпал меня комплиментами. Брал меня за руку своей рукой в черной кожаной перчатке и говорил, что я – ярчайшая звезда на его небосводе. Знаешь ли ты это? Саманта?
Да, я знала.
И если понадобится, он готов будет охотиться, чтобы прокормить нас.
Знаешь ли ты это, Саманта?
Да. Это я тоже знала.
Поделись же со мной всем, Саманта, прямо всем. Я слушаю тебя. Я хочу услышать, увидеть, прикоснуться и познать тебя во всех смыслах, которые ты сочтешь уважительными.
Серьезно?
О да, Саманта.
Ты хочешь знать, о чем я думаю?
Да, Саманта.
Я была пьяна. Мне было скучно. Беовульф был похож на Дональда Гловера
[49] с голубыми бездонными дырками на месте глаз. Я смотрела на его широкие, самую малость кривые плечи под синим костюмом от Brooks Brothers
[50].
Я думаю, что нам нужно сбежать отсюда к чертовой матери, прошептала я. Наглотаться дури и трахаться до одури, как кролики на опушке. В этот момент его лицо сморщилось, и он захныкал.
Зайка, хватит уже говорить им об этом, сказала мне Зайка со своего диванчика. Она сидела рядом с другим мальчиком, который тупо водил по ее волосам гладкой стороной расчески.
Да, ты же знаешь, их это огорчает, подхватила другая Зайка. Ее парень лежал на ее коленях, свернувшись как кот. Она бросала ему в рот лепестки ириса, он пытался ловить их, но лишь бессмысленно шлепал губами.
А другой ночью, когда мне стало скучно от комплиментов и просьб «поделиться с ним всем», я задала ему вопрос из списка «Категорически Не Спрашивать!»:
– Нет, теперь ты со мной поделись!
– Поделиться? Я…
А в следующий миг у него взорвалась башка.
Однажды я попыталась снять с Ланселота черные кожаные перчатки. Хотела посмотреть, что же там под ними? Обрубки? Когти? Крючки? А он взял и укусил меня! По-настоящему, засранец, укусил в плечо, а затем еще и за руку. Очень больно. Я даже закричала от боли. Ланселот тоже закричал, и Зайка схватилась за топор. Я закрыла глаза и умоляла – нет-нет, пожалуйста, не нужно. А после зайкам пришлось отвезти меня в больницу – кто знает, вдруг трансформированные из кроликов парни все равно разносят бешенство? Мы все гуглили и гуглили, искали подсказки в сказках и сборниках мифов, но в итоге все равно решили обратиться за медицинской помощью, просто на всякий случай. Хотя надо бы дать тебе умереть от бешенства, Зайка, я ведь уже миллион раз тебя просила – не трогай ты их руки, оставь в покое! По дороге мы сочинили мне легенду. «Мой любимый домашний кролик словно сошел с ума! И что только на него нашло!» И поплакать не забудь, рычала на меня Зайка. Ее длинные серебристые волосы были подколоты кверху и украшены цветами, глаза чернели от злости, лицо и платье все еще было забрызгано кровью и ошметками кроликов, даже несмотря на ее любимый фартук с надписью «Кухонная Дива», бледно-розовым курсивом. Понятное дело, она злилась, я ведь испортила ее кавалера. А какое свидание без кавалера, верно, Зайка? «Ты, наверное, просто никогда не держала реального парня за руку, не говоря уже о сексе? Вот и не знаешь, какие на ощупь мужские руки, поэтому не можешь воплотить это в жизнь. Тогда это скорее уж прогулка по Диснейленду, а не свидание», думала я. Но я ничего не сказала, хоть уже открыла рот и бунтарские слова прямо-таки вертелись у меня на языке, бурлили в горле, желая вырваться на волю. Однако я промолчала.
