Кто пришел голым?
– Я испугалась не потому, что он был голым, а потому что был мокрым, – говорит Кэролайн. – Вся эта грязь и слизь.
– Слизь – это сексуально, – молвит Виктория из своего роскошного, обитого парчой шезлонга. – Как по мне – лучше бы ее было еще больше.
Кэролайн протягивает руку и нежно убирает с ее лба мягкие каштановые волосы.
– Зайка, ты бываешь такой противной.
Элеанор кладет окутанную кружевом ладонь на плечо Кэролайн, и та прижимается к ней щекой, прикрыв глаза так блаженно, словно рука Элеанор – это Занаду
[36].
– Люблю тебя, – говорит она.
– А я тебя, – отвечает Элеанор.
Я наблюдаю, как они обнимаются – как будто целую вечность. Кира тоже наблюдает за ними, но несколько растерянно.
– Просто обидно, что меня никто не предупредил, что я буду заниматься именно этим.
– Это не так уж и сложно, Зайка, – говорит Кэролайн, не поднимая головы от плеча Элеанор. – Нужно просто положить в коридор одежду.
– Да не в этом дело. Делаем мы все у меня дома, я же покупаю костюмы. Не понимаю, почему именно я должна все это делать, – и когда никто не отвечает, добавляет: – Кроме того, может, в этот раз он и сам придет в костюме. Мы оттачиваем мастерство.
Мастерство? Какое мастерство?
– А мне нравится, когда они приходят голыми, – снова доносится голос Виктории из шезлонга.
Теперь мне кажется, что он парит над землей.
– Кто «они»? – слышу я свой собственный голос, но мне никто не отвечает.
– Так что там с фильмом? Или музыкой? – спрашивает Кэролайн.
Виктория вскидывает пульт, как пистолет. Телевизор в углу оживает и начинается какой-то черно-белый фильм. Мужчина и женщина, взявшись за руки, улыбаются и гуляют вокруг фонтана. Она снова нажимает на кнопку, и динамики, которых я не вижу, наполняют комнату песней La Vie en Rose.
Они собираются вокруг коробки, стоящей рядом с книгой и невестой, лежащей в луже крови. Кэролайн сдергивает с коробки красную бархатную ткань, и я вижу кролика – он подергивает носом и мило прядает ушками. Маленькая девочка у меня внутри говорит: «О-о-о».
Это же кролик-лапушка, видишь?! О-о-о!
– О-о-о, он ТАКОЙ МИЛЕНЬКИЙ! – говорит Кира. – Вы только посмотрите на этот маленький розовый носик!
– Нет! – восклицает Кэролайн. – Помни, нельзя говорить о том, что они миленькие!
Такое чувство, что Кира вот-вот заплачет, но вместо этого она сжимает губы и кивает. Я тоже киваю.
– Но он довольно миленький, – признает Кэролайн.
Да.
– Такой миленький.
Такой.
– Только взгляните на эти ушки.
– И на глазки. Ему как будто не терпится! Будто он знает, что его ждет.
Что его ждет?
– Мы можем хотя бы попрощаться?
Попрощаться? С кем? Зачем?
– Пока-пока, зайка.
Они все грустно машут ему рукой. Я тоже, хотя и не понимаю, почему мы машем.
– Ну ладно, – говорит Кира. – Начнем?
Они надевают и завязывают фартуки с таким видом, словно готовятся испечь торт. Ох! А мне тоже можно?
– Так, Зайка, надень-ка вот это, – говорит Кира, протягивая мне фартук с принтом «Никакой кухнИ на моей кУхне».
Вау-вау! Хотя нет, подождите. А зачем? Что мы будем делать?
– Мы будем что-то печь? – спрашиваю я.
– Ш-ш, – Кэролайн прижимает палец к губам. – С этого момента никаких разговоров.
– А мы точно хотим, чтобы она принимала участие? – тоскливо спрашивает Виктория, разглядывая меня.
Мне ужасно хочется вступиться за себя и как-то ответить ей, но, когда я открываю рот, даже парировать не выходит, наружу вырываются лишь счастливые слюни.
– Зайка, – говорит Элеанор. – Не забывай…
Она оглядывается на меня, а затем прикрывает ухо Виктории ладошкой и что-то шепчет. Я могу разобрать лишь слово «она», повторяющееся снова и снова. Она-она-она-она. Похоже на зловещее эхо.
Виктория бросает на меня взгляд, и ее губы искривляются в слабой улыбке.
– Ну ладно, – говорит она. – Пусть остается.
Ура! Ура-ура-ура-ура-ура!
– А для чего я остаюсь?
Они не отвечают и молча натягивают на головы заячьи маски – точно такие же, как та, которую они заставили надеть и меня. С ушками и усами. Из прорезей выглядывают их блестящие глаза.
– Какого мальчика делаем сегодня? – спрашивает одна из заячьих масок.
Счастливая заячья улыбка неподвижно приклеена к мордочке.
– Мальчика? – возмущается другая. – Зайка, ну мы ведь это уже обсуждали. Не надо вешать на них такие банальные ярлыки – «мальчики».
Прямо вижу, как она кривится под маской, выплевывая это слово. Мальчик. Как будто это тупая игрушка или мерзкий на вкус суп.
– Прости. Напомни, как мы их называем? – одна маска поворачивается к другой, глядя на нее большими невинными глазами в оперении пушистых наращенных ресниц.
– Ну а кто они, по-твоему? Интертекстуальные вместилища. Плоды. Гибриды.
– А я думала, мы называем их Черновиками.
– Пожалуйста, давайте уже продолжать. Мне скучно и хочется секса.
Я смотрю, как они подступают ближе, образуя более плотный круг. Как берутся за руки. Желание поднимается во мне горячей красной волной. Подождите. Я тоже хочу в круг. Я, я! Я беру себя за руку и пытаюсь образовать круг, не вставая из кресла.
– Зайка, сиди тихонько.
Я застываю, прямо как радуга у меня над головой. Я неподвижна, как дерево. Наблюдаю, как они закрывают свои красивые глаза. Я тоже закрываю, но все равно почему-то все вижу. Комната погружается в жутковатую тишину, еще более глубокую, чем моя, радужная.
Они начинают нараспев произносить какие-то неразборчивые слова. От этого мой внутренний пони начинает гарцевать и бить копытцами. Мне кажется, что окна вот-вот разобьются, а потолочный вентилятор упадет им на голову. Но ничего не происходит, причем довольно долго. Фильм идет. Эдит поет. Игрушечная невеста по-прежнему лежит в лужице фальшивой книжной крови.
Они смотрят на кролика, подергивающего ушами в центре комнаты.
Одна из них покашливает под дешевой кроличьей маской с такими ярко-розовыми щечками, что кажется, будто кролик нанес себе румяна. Другая вздыхает. Как тупо. Все происходящее начинает казаться очень глупым.
