– Саманта, – мечтательно произносит она. – Давай я просто скажу, что мне всегда очень нравилось то, как ты пишешь.
– Правда?
Она не сводит с меня своих мечтательных глаз с поволокой.
– Да, очень. Я твоя поклонница.
– Ты серьезно?
– Ты прикалываешься? Твои тексты такие… зернистые. Приземленные, реалистичные, с солоноватым привкусом. В них вся ночь человеческой души, самые темные ее уголки. И ты подаешь ее так прекрасно и в то же время грустно. Это просто великолепно. В смысле… не пойми меня неправильно, иногда ты хватаешь через край, и это начинает раздражать, но… Ты пишешь, выходя за рамки. Провокационно. Твой талант виден невооруженным глазом. И твой творческий голос вносит огромную лепту в наш, общий.
– Он скрепляет нас, – добавляет Виктория.
Я смотрю, как они все согласно кивают. Их волосы сияют, как чистый солнечный свет, разливающийся по небу у нас над головой.
– Спасибо, – говорю я.
– Именно поэтому я так расстроилась, когда услышала, что у тебя… творческий блок.
Теперь они все избегают моего взгляда и смотрят куда угодно, только не на меня. Чистое небо куда-то исчезло. Я снова оказалась одна, в темноте, под проливным дождем. Неужели Лев им все рассказал? Так и вижу, как он шепчется с ними. Заваривает чай, беззлобно говорит о том, что в этом нет ничего постыдного и что это случается даже с лучшими из нас.
– Что? Кто вам это сказал?
– Саманта, – качает головой Элеанор, похлопывая меня по ладони. – Мы почувствовали. Это очевидно.
Я упорно качаю головой, пока она говорит.
– Нет, вовсе нет, это не так! Я все время что-то пишу!
Но по щекам уже катятся предательские слезы. Кира протягивает мне платочек с узором из радуги. Они ждут, пока я вытру лицо и высморкаюсь.
– Саманта, – продолжает Элеанор, – в этом нет ничего постыдного. Ты же художница. Мы все художницы. Наши желания, потребности, все то, что сеет в нашу творческую почву семена и заставляет цвести наше творчество…
– И женское начало.
– Именно. Это сложный и деликатный процесс, не так ли? Тонкий. Необъятный.
Я киваю.
– Вот желание, – говорит Элеанор.
Она поворачивается к Кэролайн. Та достает из сумочки розового пластмассового пони и ставит на подставку для маффинов посреди стола. Я тупо разглядываю его гибкое розовое тело, покрытое узором из сердечек и застывшее в прыжке, его искрящиеся блестками глаза. Кажется, что они слезятся.
– Пинки Пай
[35], – шепчу я.
– А вот весь мир, – продолжает Элеанор, и на сей раз Кира достает нечто, похожее на маленькую пластмассовую решетку.
Это забор. Игрушечный загон. Она ставит его так, чтобы он окружил Пинки Пай со всех сторон.
– Ты понимаешь, какая это ужасная ситуация?
– Мы обычно говорим «унылая».
– Душная.
Мы все пристально вглядываемся в Пинки Пай. Огороженная загоном, одинокая на подставке для выпечки, совершенно пустой, если не считать крошек от маффинов. А стол внизу, так далеко.
– Неудивительно, что у тебя случился застой, Зайка.
– Но мы, Саманта, работаем над одним проектом, который может помочь справиться с этим блоком.
– Это что-то вроде… командной работы.
– О… – говорю я. – Вы вместе пишите роман? Или рассказ?
Они улыбаются. О, Саманта! Как же ты отстала от жизни. Сидишь в темноте и духоте за своим старым, рассыхающимся столом, вцепившись в сточенный тупой карандашик!
– Нет-нет. Это не роман, Зайка.
– Кстати, теперь уже никто не использует это слово.
– Оно очень устарело.
– И такое обрюзгшее, хромает на обе ноги.
– То, что делаем мы, – это нечто гораздо большее…
– Новаторское.
– Экспериментальное.
– Перформативное.
– Интертекстуальное.
– Да-да, очень интертекстуальное.
– В общем и целом – это некий гибрид.
Гибрид. Самый непонятный и странный из всех известных науке зверей. Так говорят про что-то невразумительное. Неоднозначное.
– Гибрид, значит. Вы смешиваете разные жанры?
Они снова обмениваются этими странными улыбочками. И качают головой.
– Саманта, мы же в Уоррене. Здесь процветает наиболее экспериментальная и новаторская писательская школа в стране. Она выходит далеко за рамки жанра. И ниспровергает саму концепцию жанра.
– А также гендерные стереотипы.
– И патриархат языка.
– Не говоря уже о необходимости писать.
– Грубо говоря, эта школа дает под зад всей писательской парадигме, Саманта. Которая, кстати, итак уже давно мертва, если ты не знала.
– Вот именно. В корне этой школы лежит Телесный аспект. И все то, что этот аспект воплощает, что его наполняет во всех смыслах.
– Да уж, балуемся с Телесным аспектом и так и этак, – ухмыляется Виктория.
Элеанор бросает на нее мрачный взгляд. А потом смотрит на меня и улыбается. Ее лицо становится похоже на треснувшее стекло.
Я вижу, что все они ждут от меня какой-то реакции.
– Здорово. Все это звучит очень круто. Но, простите, что именно вы все же делаете? Конкретно?
Они снова переглядываются. Саманта, прости, мы все время забываем, что ты ходила в государственную школу. И, наверное, первая в своей семье поступила в университет. Или вообще первая закончила школу? Вот мы вечно забываем. Но ничего, Зайки, давайте ей объясним так, чтобы дошло.
– Саманта, мы художницы, верно?
– Верно.
– И вот скажи мне, как художница хотела бы ты быть гостьей в чужом сюжете?
Они все смотрят на меня и ждут правильного ответа. Думай-думай-думай.
– Нет?
Улыбки проступают на их лицах, прямо как солнечные лучи, прорвавшиеся сквозь хмурую пелену облаков.
– Конечно же нет.
– Ты хочешь обладать властью.
– Хочешь творить.
– Хочешь обладать собственным пространством для творчества. Хочешь иметь над ним власть.
