Что именно это всегда и было камнем преткновения между нами: я, мое недоверие.
Я открываю дверь.
– Саманта Хизер Маккей, – произносит он.
Мое сердце пропускает удар. Я бы завизжала, но голос застрял где-то на полпути. Сорвалась бы и убежала, но ноги внезапно стали ватными. Он совсем не изменился. Все те же ранние залысины. Маленькие глаза, похожие – как я однажды написала в своем первом и единственном дневнике на замочке – «на дымящиеся угольки». Высокий и широкоплечий, в темно-синем костюме. Почему у меня такое чувство, что это тот же костюм, что был на нем на выпускном? С которого я сбежала, не дотерпев и до четвертой песни? Когда я наблюдала за тем, как он обнимает в танце Алису Фишер, и набивала рот кусочками черствого хлеба через два стола от них. Последний мужчина, чье имя я любовно выводила в своем дневнике снова и снова, упиваясь бессмысленной надеждой.
– Роб Валенсия.
– Саманта Хизер Маккей, – повторяет он. – Здравствуй.
– Бог ты мой! Что ты здесь делаешь? Зачем ты здесь?
Он смотрит на Герцогиню.
– Его пригласили мы, – говорит она, глядя на него в ответ, и кивает. – И очень надеемся, что ты не злишься, Саманта. Мы позвали его присоединиться, и когда он узнал, что здесь будешь ты, сразу же примчался. Верно?
Роб тоже кивает. Он берет меня за руку, и я невольно подмечаю, что на нем тоже черные кожаные перчатки.
– Да, я сразу же примчался, Саманта, – говорит он, крепче сжимая мои пальцы.
Роб Валенсия смотрит на меня и сжимает мою ладонь.
Это правда происходит и повторяется перед моим внутренним взором, точно зацикленное видео или бегущая строка. Снова, снова и снова.
– Поверить не могу, что ты здесь.
– А ты поверь, Саманта, – говорит Герцогиня.
– Но зачем? – слышу я свой голос.
Роб Валенсия снова смотрит на Герцогиню.
– Он в городе по делам, не так ли? – говорит она.
– Я в городе по делам, – отзывается Роб. – Я ведь теперь бизнесмен, Саманта. Я очень успешен и много путешествую.
– Что за счастливая случайность, – вздыхает Герцогиня, скользя по мне взглядом. – Не правда ли?
Роб кивает.
– Оставлю вас наедине, голубки, – шепчет Герцогиня, похлопав нас по спинам, и напоследок сжимает мое плечо.
А после уходит. Мы с Робом по-прежнему стоим в дверях, и он все так же сжимает мою ладонь.
– Я хотел бы войти, Саманта, – наконец говорит он. – Ты меня впустишь?
* * *
Я сижу рядом с Робом Валенсией в гостиной Жуткой Куклы. На стене висит зеркало, и я изредка поглядываю в него – убедиться, что все это правда происходит на самомделе. Что Роб Валенсия – не плод моего воображения. Что он правда здесь. Сидит рядом со мной на диване. Что внутри этого костюма и правда существо из плоти и крови. Отдаленно напоминающее Зевса. Я пью все больше и больше. Совсем забыла, что мне уже двадцать пять лет. Сердце, которое Роб Валенсия держит на ладони, принадлежит семнадцатилетней девчонке, оно неловкое и кривое, словно нарисованное неверной рукой, и сочится не кровью, а школьными чернилами. Так семнадцатилетняя Саманта Хизер Маккей представляла себе свое сердце. Имя Роба Валенсии было вырезано на нем саднящими кровоточащими буквами.
– Поверить не могу, что ты здесь, – слышу я свой голос, но он как будто и не мой вовсе.
Этот чужой голос искрится, мерцает и хлопает чрезмерно пушистыми ресничками. Он улыбается мне, и в уголке его глаза появляется морщинка, от которой я моментально преисполняюсь горячей подростковой похотью. Меня никогда не волновало то, что Роб Валенсия начал лысеть уже в шестнадцать, и сейчас я объясню почему. Он уже тогда обладал просто сумасшедшей харизмой. При росте в шесть футов и четыре дюйма Роб был единственным мужчиной во всем мире, рядом с которым я чувствовала себя маленькой и хрупкой.
– Ты удивлена, – улыбается он.
– Да, – меня уже слегка качает от количества выпитого «заячьего» пунша. – Очень. Просто поверить не могу.
– А ты поверь, Саманта, – говорит он. – Прошу тебя. Так мы быстрее окажемся в постели.
В постели?
– Я…
– Тише, – он прижимает обтянутый черной кожей палец к моим губам. – Тише, Саманта. Мне нужно тебе кое-что сказать. Все это время в моей жизни как будто чего-то не хватало. Из нее словно исчезло что-то очень важное – с той самой ночи, как я пригласил на танец ту шлюху, имя которой даже не помню. Она была и остается пустым местом.
– Ее звали Алиса Фишер, – подсказываю я.
– Алиса Фишер, – повторяет он, а потом вздыхает и крепче сжимает мою руку.
– А ты знала, Саманта, что я даже ни разу потом не дрочил на воспоминание о том, как трахнул ее в этом чертовом лимузине?
Я мотаю головой.
– А это правда, – говорит он и наливает нам по новой.
Я осушаю свой стакан секунды за две.
– А знаешь, на что я дрочу, Саманта?
Я опять мотаю головой. Мое тело словно нашпиговали колючими бенгальскими огоньками. Нет, этого не может быть. Просто не может. Он же не говорит о том, как…
– …умирал рядом с тобой, Саманта. Все три месяца на репетициях. В течение пяти спектаклей, которые мы давали по вечерам и один дневной. Это самые эротичные переживания в моей жизни.
Роб Валенсия смотрит на меня глазами-угольками – не помню, чтобы я хоть раз видела их такими раскаленными.
По мне пробегает горячий ток. По рукам и ногам, до самых кончиков. Бабочки терзают меня изнутри, снова и снова вырываются из все новых «куколок», яростно хлопая крылышками. Кажется, что по волосам, стянутым на макушке, вот-вот побежит огонь.
– Правда? – шепотом спрашиваю я.
– Да, Саманта. На самом деле, весь тот вечер, пока за меня цеплялись… лапы Алисы Как-Ее-Там, всякий раз, когда я трахал других женщин в самых разных местах, но по большей части в своей машине, я думал лишь о том, как все это неэротично. И насколько лучше, в сотни, тысячи раз лучше, было бы вместо всего этого хотя бы раз умереть от электрического шока рядом с Самантой Хизер Маккей. Потому что наша совместная смерть очень напоминала секс. Не так ли, Саманта?
Я согласно киваю. Да. Ох, да.
Он снова сжимает мои руки, и по моему телу в ответ прокатывается дрожь.
– Саманта, я нахожу твой могучий рост невероятно эротичным. Меня сводит с ума твой мрачный вкус, он восхищает меня просто невыразимо. Весь тот день я мечтал зубами снять с твоей груди ту маленькую булавку в форме черепа. Но я этого не сделал. Мне было страшно, ведь ты была такой…
– Какой? – шепчу я.
– Суровой. Мрачной. Пугающе-мрачной. И отказывалась поднять свою мрачную голову. Ты пугала нас весь год, Саманта Хизер Маккей. Но в то же время мы понимали, в чем дело.
