— Ладно, — буркнул тот, решив оставить на потом выяснение того, что же именно он не должен делать: не звать замуж, не протягивать коробочку или не падать на одно колено. Сейчас ему было некогда. Он поставил Сержа на пол. А потом поднял с пола Алекса. — Повторяю для непонятливых, tuam matrem futuō, здесь никто твоей женой не будет!
Алекс согласно кивнул и тут же добавил:
— А это мы поглядим! Лиз, это кто?
— Поль Бабенберг.
— Ааааа… А дети чьи?
— Краденные, — прыснула Лиз, — для рынка черной трансплантологии. На почки Клода уже целая очередь.
Поль, вытаращив глаза, беззвучно воззрился на Лиз. И выпустил Алекса из рук.
— Ну, это почти то же, что черная магия, милый, — стала пояснять Лиз. — Замена больных органов на чужие здоровые. Понятно?
Алекс издал какой-то странный булькающий звук.
— Честно говоря, не очень, — Поль аккуратно забрал у Лиз ребенка и обернулся к Алексу. — Вы бы лучше шли отсюда, мессир, подобру-поздорову.
— Куда идти? — тихо спросил Алекс, глядя на младенца.
— Вот тормоз! Да куда угодно, лишь бы подальше отсюда, полудурок!
В этот момент в коридор заполз Мишель-младший, а следом за ним семенила королева Мари.
— Ням-ням! — объявил Его Высочество и величественно указал пальцем себе в рот.
— Я так и не уложила его спать, — пожаловалась королева и, прежде чем уронить челюсть куда-то в район пола, выдохнула: — Алекс! Да за каким чертом ты опять приперся? Я замужем!!!
XXI
Февраль 1188 года по трезмонскому летоисчислению, Ястребиная гора
Вернувшись из конюшни, маркиза де Конфьян снова замерла у окна, но совсем не замечая, что происходит во дворе. Она неспешно размышляла о том, как найти рыцаря, которого видела утром, и чем сможет ему помочь. Что будет дальше, Катрин не думала, даже не отдавая себе отчета, зачем ей нужно помогать этому рыцарю. Но чем темнее становилось в комнате, тем чаще ее мысли обращались к Сержу. Было поздно, а он все не возвращался. То она видела, как атаман разбойников захвачен в плен или убит рукой какого-нибудь воина. То представляла, что он веселится в компании неунывающей Клодин, лицо которой почему-то очень походило на лицо Аделины.
Катрин начала метаться по комнате, пытаясь выбросить глупые мысли из своей уставшей головы. Не сдержавшись, она перевернула поднос с едой, с наслаждением прислушавшись к треску разбитой посуды. Схватив с сундука кувшин, в котором оказалось вино, сделала несколько глотков, после разбив и его. Вывернула на пол драгоценности из шкатулки, куда Серж утром бросил ожерелье, снятое с ее шеи.
Остановившись посреди устроенного разгрома, Катрин облегченно выдохнула. И, добавив к беспорядку свою одежду, отправилась в постель. Она не знала, сколько прошло времени и спала ли хоть минуту… Впрочем, наверное, все же спала, потому что совсем ничего не слышала, покуда сквозь сон ее не прорвались звуки струн дульцимера. Неспешные, тихие… Пронзительно печальные. Будто из черноты прошлого, они проникали в эту комнату и в этот мрак. Неровно подрагивала свеча. И до боли и слез глубокий голос выводил такую знакомую канцону:
Цена всей жизни — небо этим утром.
И голос той, чей образ на века
В душе моей. И вот она — рука,
Сияет совершенным перламутром,
Она сражает с нежностью цветка,
И манит лаской острого клинка.
Распахнув глаза, Катрин затаила дыхание. Она не верила своим ушам. Серж пел. Пел одну из грустных своих мелодий, которые когда-то особенно терзали ее. И сейчас маркизе показалось, что из нее снова вынимают сердце. Почему он оставил ее? И почему поет песни, которые посвящал ей? Она вцепилась пальцами в шкуру, изо всех сил сдерживая рыдания, рвущиеся наружу.
А голос все звучал, не смолкал ни на минуту, сгущая и прошлое, и настоящее, и будущее в одно только это мгновение в темной комнате. Он сидел у свечи, под окном, и лунный свет, врывавшийся в этот мрак, освещал его лицо — все то же лицо, которое когда-то раз за разом склонялось к ней, распростертой на постели, чтобы осенять поцелуями ее лоб, глаза, нос, губы. Теперь оно было отстраненным, задумчивым, будто он находился где-то далеко, безумно далеко от этого места. И только музыка и голос — все, что осталось.
То пытка жизни — холод поцелуев,
Мороз объятий, лед в густой крови.
И есть ли в том хоть тень ее любви?
Иль от любви ненужной обезумев,
Безумен только я? И как ни назови -
Господь, любовь ее благослови!
Не имея больше сил смотреть на трубадура, она крепко закрыла глаза. И приложила ладони к ушам, больше не имея сил слушать. Но голос и музыка продолжали звучать. Прорывались сквозь пальцы, проникая в самую душу, где она всегда слышала их с того проклятого дня…
Вся сила жизни — ясность ее глаз.
В которых страсти под покровом ночи
Есть исступленность…
Неожиданно струны всхлипнули, замолчали под его пальцами, и мелодия оборвалась. Он же, опустив голову, тихо и отчетливо произнес:
— Vae!
Но отчего-то это было больше похоже на рыдание, что так и не сорвалось с губ.
Наступившая тишина оглушила и разрушила хрупкий мир ее воспоминаний. Но к чему вспоминать, если рядом с ней, в этой же комнате находится единственный человек, без которого она не мыслит своей жизни.
Катрин схватилась с кровати и босиком в короткой камизе приблизилась к мужу. Опустилась на пол и, склонив голову ему на колени, проговорила:
— Я люблю вас, мой трубадур. Как бы вы теперь себя ни называли. Я люблю вас.
Он дернулся, будто она ударила его. Смотрел на ее голову на своих коленях, на то, как серебрились ее волосы в свете луны. А потом не выдержал. Протянул руку и коснулся легким поглаживанием ее макушки.
— Вы безумны, — шепнул он. — Любовь к вашему мужу сделала вас безумной, мадам… Но, Господи, я отдал бы жизнь за то, чтобы так, как его, вы любили меня.
Катрин отшатнулась и посмотрела в родное лицо, искаженное лунным светом и отблесками пламени свечи.
— Что вы только что пели?
— Я не знаю, — пожал он плечами и грустно улыбнулся. — Где-то слышал, должно быть… Я и слова-то позабыл…
Маркиза вскочила на ноги.
— Где-то слышал, — передразнила она его. — Конечно! Песенки трубадура Скриба известны во всем королевстве.
И насмешливо проговорила:
Вся сила жизни — ясность ее глаз.
В которых страсти под покровом ночи
Есть исступленность… Ах, чужие очи!
Родные очи! Уст ее атлас -
