— Полюбуйся, Мишель! — сказал он, протягивая ее королю. — Я так и знал, что он похитил ее у своего старшего брата! К слову, убитого твоим папашей. Но сути это не меняет! Отправляй его, куда хочешь. Я умываю руки.
Его Величество взял брошь и, разглядывая ее, думал о том, что сделать с кузеном. Этот злобный магистр достоин того, чтобы его отправили на четыре стороны или развеяли по ветру. Но потом Мишель решил, что такие методы достойны самого же Петрунеля. И не соответствуют королевской чести. Он снова повертел в руках брошь.
— Ты любил управлять временем. Вот и отправишься туда, где времени нет. И тебе нечем будет повелевать.
— А чем ты лучше меня? Лжешь на каждом шагу! Никакого доверия к правителю! — воскликнул Петрунель, отвлекшись от своего занятия.
Мишель молча смотрел на мэтра. «Ну и семейка!» — уныло думал он.
— Тебя учить ею пользоваться или сам справишься? — спросил Маглор Форжерон, глядя на брошь в руках племянника.
— Справлюсь, — ворчливо отмахнулся Мишель и щелкнул пальцами. В тот же миг Петрунель исчез. Стало тихо и спокойно. Метель прекратилась. Редкие снежинки весело падали с неба.
— Пожалуй, и мне пора, — повернулся он к Великому магистру.
Маглор Форжерон с гордостью смотрел на своего племянника. Кажется, даже скупая слеза скатилась по его щеке.
— Видела бы тебя твоя мать, — буркнул он, совершенно не думая о том, что это его милостью королева Элен погибла. — Я навещу вас на Рождество, если ты, конечно, не возражаешь.
— Да куда от вас денешься, — усмехнулся Его Величество и снова щелкнул пальцами.
Он стоял на верхней площадке донжона своего замка и вглядывался в темноту, простирающуюся вокруг. В небе мерцали звезды, от света тонкого серпа луны искрился снег, укрывший землю. И все это может исчезнуть через каких-то пятьдесят лет. Даже если его самого уже не станет, будет его сын… Это королевство… данное ему во владение по праву рождения. Эти люди, обитавшие здесь и нуждавшиеся в его защите. В конце концов, его собственная семья… Весь этот мир его — под звездами, под луной… Который может быть сметен однажды грядущим, о котором ему дано было знание… Зачем ему это знание, если все предрешено, если ничего нельзя предотвратить?
Мишель де Наве, потомок великих магов с истинной королевской кровью щелкнул пальцами. И королевство Трезмонское исчезло, будто его и не было никогда. Теперь навсегда оно будет скрыто от глаз человеческих и охраняться силой Змеи, Броши времени и Санграля.
XXXXV
24 декабря 1186 года по трезмонскому летоисчислению, Трезмонский замок
Маленький Серж спокойно спал в своей колыбели под присмотром оправившейся кормилицы. Счастливо улыбнувшись, маркиза де Конфьян еще некоторое время глядела на малыша и, поцеловав его на ночь, удалилась к себе.
В своих покоях отпустила служанку и устало опустилась на кровать. Эти три невероятных дня она не замечала ничего. Теперь же все навалилось опять. Голова болела от бессонной ночи, ушибленное плечо ныло сильнее обычного, щемило сердце. Хотя ей и стало чуть легче, когда все разрешилось с заблуждениями брата Паулюса.
Катрин сняла с головы вимпл, потрогала ладонью торчащие в разные стороны, короткие волосы. Коснется ли их когда-нибудь рука мужа… Пока они возвращались в Фенеллу, маркиза была уверена, что Серж простил ее. Она почувствовала это. Потому он и признался ей в любви. Но что, если она все лишь придумала себе? И он ей по-прежнему не верит. Придет ли он к ней…
Ее Светлость подошла к столу, на котором горела оставленная служанкой свеча, и задула ее. Она желала темноты.
Как эта ночь, безмолвная, темна.
И как безжалостна к возлюбленным разлука.
И каждый миг — как вечность — в адской муке -
В надежде, что покажется луна,
И разглядишь меня ты у окна.
И перед небом мы навек супруги.
Как это сердце глупо и смешно.
Как за душой все рвется сквозь метели.
Душа с тобой. Осталось только тело.
Да сердце, увядая, все равно
Вслед за глазами — на твое окно,
Влюбленное, отчаянно глядело.
И тень твоя покажется ль в ночи?
И осветит мой мир сияньем красок.
И я стою, отрекшийся от масок.
И я молю: ты только не молчи!
И тень твоя теперь нужней свечи.
Ее я отыщу без света и подсказок.
Как когда-то давно, он стоял под ее окнами и глядел в их черноту. Как когда-то давно, мелкие одинокие снежинки серебрили его виски. Как когда-то давно, голос, охрипший на морозе, выводил грустную мелодию, рвущуюся из его сердца и устремленную — к ее. Будто то была тонкая нить, что связала их когда-то давно, и он лишь молился о том, чтобы и теперь еще она существовала. Потому что все в нем кричало — он не сумеет жить без нее! Он никогда не умел без нее жить с того самого дня, когда встретил юную графиню дю Вириль, в тот же день их первой встречи ставшую женой его покровителя. Ставшую герцогиней, проклятием его и благословением его. Ставшую для него — всем.
И эти дни, когда он будто сошел с ума, может быть, они только привиделись ему? Может быть, ничего не было? Не было этого безумного года? И он все тот же трубадур, влюбленный в герцогиню, стоящий у стены Трезмонского замка, и молящий ее о милости даровать ему свое сердце.
Он тот же. А она? Она та же?
Когда они ехали в Фенеллу что-то в нем шевельнулось навстречу ей — и нашло в ней отклик. Так, будто это его душа вернулась к нему и говорила с ее душой. Этот момент совершенной близости, близости, что была сильнее и крепче поцелуев, объятий, слов — не почудился ли он ему?
Господи… что это было тогда? Значит ли это, что вера его затмила разум? Пусть! Пусть! Если только она его любит, ему не нужен более разум. Ему останется только вера — и это единственное, что имеет значение.
— Я люблю вас, мой трубадур, — послышалось откуда-то от кустарников. — Я никогда и никого не любила, кроме вас.
Серж вздрогнул и обернулся в поисках источника голоса.
— Катрин… — шепнул он, будто не веря себе.
Она вышла из тени и подошла к нему ближе.
— Ваша канцона прекрасна, но ужасно грустна, — улыбнулась уставшей улыбкой. — Мне жаль, что так все вышло.
— А вы ведь когда-то любили мои грустные канцоны, — тихо ответил Серж.
— Я и сейчас их люблю. Но я знаю, что вам больно, потому что мне тоже больно.
— Вы… замерзнете здесь…
Не выдержал. Бросил дульцимер на землю. Рывком притянул ее к себе и ладонями обхватил лицо. Такое прекрасное, такое любимое лицо, заменившее ему целый свет.
— А вам больно, Катрин? В самом деле, больно? Вы не придумали себе эту боль?
