Сидди усмехнулась. Усмешка обнажила только нижние зубы, а глаза ее вдруг стали двумя черными провалами.
— Помню, предатель, — прошипела она. — Я рассказала тебе о моем молочном зубе и о том, как отец заменил им выпавший кусочек слоновой кости. Помню.
— Зуб — твое связующее звено, — сказал Миаль. Он немного заикался. Ему было так холодно, что он едва ощущал свои пальцы. Инструмент мог выскользнуть из них, как камешек, окатанный речной волной, а этого нельзя было допустить. — Если я уничтожу зуб, ты больше не сможешь тут оставаться. Верно?
— Да, — согласилась она, по-прежнему усмехаясь.
— Я сделаю это, — сказал Миаль.
— О, — протянула Сидди, — великий охотник за призраками!
Потом она засмеялась, но ни звука не слетело с ее губ. Вместо смеха из ее рта вылетело серебристое лезвие и шлепнулось на мостовую у ног Миаля. Настал его черед отшатнуться. Сидди вытянула левую руку, и струя воды ударила из ее ладони, подхватив рыбу, упавшую на камни мостовой. Сидди удерживала воду, словно серебряную шаль, рыба кругами металась в воде.
— Значит, уничтожишь зуб? — проговорила ведьма. — Однако сперва тебе придется выковырять его из дерева. У тебя есть нож? Если нет, Парл Дро может одолжить тебе свой. Тот, которым он вскрыл, замки в моем доме в ту ночь, когда убил Силни. Но впрочем... — говоря, Сидди играла, заставляя воду сворачиваться в причудливые кольца и петли. — Но впрочем, я забыла. Прежде чем заняться этим, тебе придется выяснить, какой из кусочков кости — мой молочный зуб. Они все такие гладкие, такие желтоватые. Ничем не отличаются. Верно, менестрель?
Миаль озадачено воззрился на нее, потом на инструмент. Разумеется, это была правда. Все эти крошечные костяные кусочки — он никогда даже не считал, сколько их...
Сидди хлестнула его своей водяной шалью. Миаль отпрыгнул в сторону, уклоняясь от жала струи, и рыбий хвост — вполне осязаемый, совсем как настоящий, и жуткий — полоснул его по щеке. Толпа мертвецов напирала, накатывалась, словно единое пульсирующее существо. Миаля оттеснили, затоптали, запинали, он кричал и бился в испуге — а потом вдруг воспрянул и вырвался, отказываясь признавать, что их сила властна над ним.
Он отшвыривал прочь с дороги тела, плащи, кольчуги и волосы. Почему-то в эту минуту менестрель отчетливо видел себя со стороны, будто в небе над ним висело зеркало — со стиснутыми зубами и невидящим, как у лунатика, взглядом, он куда-то бежал. «Что я делаю?» — подумал Миаль, но прежде чем сумел ответить, оказалось, что он уже у цели — в конце улицы, где крыши каскадом сбегали вниз. Или так только казалось. На самом деле там был лишь голый склон холма, обрывающийся в ночь. Его руки размахнулись и швырнули что-то с обрыва. Ему показалось, что он бросил самого себя, но тяжесть ушла из рук, а он остался стоять. Дикий вопль потери вырвался из его груди. Но тут же его крик заглушил такой жуткий звук, какого прежде ему никогда не доводилось слышать.
Брошенный в пустоту, летя навстречу неминуемой гибели, кричал инструмент.
Это был душераздирающий стон, высокий, зловещий в своей мелодичности, множество нот сплетались в нем. Казалось, кричит чья-то душа. Пьяница Собан соорудил этот инструмент шутки ради. Когда юный Миаль, глупо и немыслимо, начал учиться играть на нем — инструмент стал оживать. Дух его рос, как ребенок вытягивается в высоту и раздается в кости. Он становился все более живым. Он принадлежал Миалю, который теперь убил его, и инструмент кричал, мчась навстречу уничтожению. Менестрель понимал, что это лишь воздух рвется сквозь клапаны дудочки — понимал, но это ничего не меняло.
Он стоял прямо, но беспрерывно стонал, словно от боли. Ему и было больно. Он даже не подумал обернуться, чтобы увидеть, как скорчилась от ужаса Сидди Собан в ожидании удара, от которого, вместе с инструментом, рассыплется в прах и ее молочный зуб. Миаль забыл с ней, забыл о Тиулотефе и Парле Дро. Он желал лишь одного — чтобы смолк крик, и удар с землю положил конец мучительному предсмертному страху инструмента.
Потом крик оборвался, и Миаль, раскинув руки, словно собрался взлететь, едва не кинулся вниз с холма следом за инструментом.
Насмешливый голос Сидди вырвал его из переживаний. Он звенел, как просыпанные на мостовую монетки:
— Ты никогда ничего не можешь сделать как следует, не так ли, Миаль Лемьяль? Даже этого.
И тогда он понял, не в силах радоваться или бояться, что так и не услышал звука удара о камень или дерево. Менестрель заглянул в пропасть и увидел далеко внизу свой инструмент, размером не больше ноготка. Он зацепился перевязью за вывеску гостиницы. На мгновение Миаля взяло зло — как же так, ведь и гостиница, и ее вывеска были не настоящие, как весь Тиулотеф! Потом он вспомнил чахлое низкорослое деревце, которое оказалось утром на месте их с Сидди ложа. Именно дерево остановило падение инструмента. Теперь, когда он знал, что искать, то даже почти сумел различить его.
А за спиной у него Сидди, чье связующее звено осталось нетронутым, говорила Парлу Дро, как однажды сказал сам Миаль:
— Одолжи мне свой нож, и я убью тебя.
Глава 13
Парл Дро смотрел на призрачную девушку, на ее лицо — печальное, злое, очаровательное. Он понимал, что настала кульминация, неотвратимая, как если бы они занимались любовью, а не погрязли в ненависти. Он уже был готов к этому. Хотя Миаль предлагал ему отсрочку, Дро еще в хижине Чернобурки знал, что этот миг неизбежен. Может быть, он знал это всегда, может быть, даже знал все. Он непростительно использовал Сидди Собан, и не из педантичной приверженности ремеслу, но чтобы укрепить свою израненную душу. И то, что происходило сейчас, он заслужил, хотя это была вовсе не та справедливость, которой так добивалась Сидди.
Молча он достал нож, как она просила, и протянул ей — рукоятью вперед.
Однако она заколебалась, прежде чем принять его. Даже неупокоенным знакомо удивление, как знакомо всякое состояние, которое помогает им притворяться живыми.
— Спасибо, — сказала она, но тут же прибавила: — Будет славно — зарезать тебя твоим же ножом.
— Вот и замечательно.
— Куда мне ударить, — спросила она, — чтобы заставить мучиться сильнее и дольше? Я хочу, чтобы Тиулотеф заполучил и тебя тоже.
Он посмотрел ей за спину. Они виделись ему невнятным шевелением, словно туман стлался по холму — древние, вялые духи. Их дома были как рисунок плохим мелом — сероватым и слишком мягким — на черной бумаге ночного неба. Рядом с призраками Гисте Мортуа Сидди казалась почти живой. А Миаль вообще выглядел так, будто был из плоти и крови — коленопреклоненный силуэт у обрыва, темное золото волос, разноцветные балаганные одежды и бледное лицо, искаженное страхом и болью утраты.
— Попробуй в живот, — сказал Дро Сидди. — Это довольно грязный удар. Немного проверни нож в ране, тогда будет еще грязнее. Если сделаешь все правильно, жертва продержится почти три четверти часа, истекая кровью.
