– Ох, видела бы ты свое лицо. Ну все-все, расслабься, пошутил я. Разыграл тебя.
– То есть никакой Сирии нет? – растерянно спросила я.
– Есть, конечно, чему тебя только в школе на географии учили, – шутливо пожурил меня главный. – И ты действительно туда едешь. Проект нам наконец подписали, список сотрудников утвердили. Так что давай, собирай вещички. Отправляешься в командировку на полгода. А там – как сложится военная обстановка. Не понял юмора, ты чего не бросаешься мне на шею с благодарностями? Ты же столько об этом мечтала?
– Мечтала… – пробормотала я.
Мне вдруг показалось, что многоэтажки за окном пустились в какой-то бешеный хоровод. Это действительно была моя мечта – стать настоящим военным корреспондентом, не каким-то тыловым писакой, а тем самым, с «лейкой» и блокнотом, бесстрашным бытописателем войны. Я билась за это назначение несколько месяцев, ждала этой командировки почти год, еще будучи замужней женщиной, я готова была оставить мужа и лететь в Сирию за своим призванием. Теперь же…
Теперь же я понимала, что улететь сейчас – значит практически отказаться от шанса найти Буню. Кто знает, когда я смогу вернуться? И смогу ли вообще? Что, если я навсегда останусь лежать в сирийской земле? И моя собака, ждущая, что я найду ее, что я приду за ней, так меня и не дождется? Я уже предала ее однажды, когда оставила на необязательного, некомпетентного человека, с ней случилась беда. Разве я могу предать ее еще раз?
Тоненький подлый голосишко у меня внутри принялся зудеть о том, что Буня, возможно, давно меня забыла. Что она не бедствует, не голодает, даже не подвергается уже изматывающим тренировкам, как раньше. Она ведь нашла приют и покой у хорошего человека. И, может, раз так, обязательства перед ней с меня снимаются? Ведь ей ничто больше не угрожает, у меня же впереди… Работа – тяжелая, опасная, дающая ощущение выполненного долга, – именно та, о которой я мечтала с детства, именно та, ради которой и пошла когда-то на кафедру военной журналистики. Неужели же я должна была пожертвовать ею ради спасения собаки, которую, может, уже и не требовалось спасать?
– Давай, подписывай документы, – меж тем сказал главный и сунул мне в руки стопку бумаг. – И дуй домой собираться. Вылет послезавтра.
Я взглянула на разбегавшиеся перед глазами аккуратные печатные строчки и произнесла твердо:
– Простите, Сергей Петрович, но я не могу.
* * *
Стоит тихая ночь. Раньше я и не знала, что они бывают такие черные. Там, где я жила прежде, ночами всегда светили фонари, окна домов, висевшие над дорогами яркие картинки. Еще там был снег, и от него все вокруг казалось светлее. Здесь же нет ничего, только высокое-высокое черное небо, а в нем – россыпь каких-то золотых и серебряных блесток. Такие я увидела только здесь, в моей прежней жизни их не было. А еще здесь по-другому пахнет. Не городом, не асфальтом, не человеческим жильем, не машинами, не снегом – а чем-то свежим, чистым, прохладным, бесконечным. Эти запахи тревожат меня, напоминают что-то – широкую синюю водную гладь, в которой плавают обрывки облаков, и разъезжающийся под лапами песок, и солнце, и голос… Я почти не помню его, он всплывает в голове только в такие моменты, и от него сразу начинает больно щемить в груди.
Ее лицо больше не снится мне, я забыла Ее черты. И всякий раз, как она приходит ко мне в ночном мире, я не могу ее разглядеть. Вижу только слепящие глаза желтые блики. Словно она отражается в той самой синей воде, а солнце рябит по поверхности и искажает изображение. Иногда мне удается уловить прищур глаз, легкий взлет бровей, улыбку, но эти видения мимолетны, в целом же я помню лишь тепло и солнечный свет.
Где ты, Любимая моя, Богиня моя, Жизнь моя? Была ли ты или я просто выдумала тебя, когда оправлялась от побоев в опостылевшем вольере? Я не знаю…
– Фьююю, – свистит вдруг кто-то. – Эй, Найда, иди сюда! Иди, хорошая собачка. На палку, а?
Повернув морду, я смотрю на зовущего меня человека. Я знаю его, это друг Кости Василий. У него запавшие щеки, покрытые нелепой короткой желтоватой шерстью. Сейчас он стоит, наклонившись вперед, смотрит на меня и призывно машет толстой сучковатой палкой, словно предлагает мне очень заманчивое развлечение. Но держится все же на безопасном расстоянии. Это правильно. Еще недавно я бы бросилась на него, сшибла с ног одним прыжком. Чтобы не смел приближаться, не смел заговаривать со мной. Он был бы враг, как и все остальные люди на свете. Я твердо знала, что любой посторонний человек – враг, и ненавидела их всех горячей, захлестывающей глаза ненавистью. Я и сейчас ненавижу чужих. Но ненависть моя как будто подостыла, глухо ворочается внутри и не требует мгновенного выплеска. Я спокойно прикидываю про себя, что даже со своей калечной лапой смогу настигнуть его, повалить и вцепиться в горло. И этого мне довольно – просто знать про себя, что я могу сделать это в любой момент. Поэтому, смерив его взглядом, я лениво отворачиваюсь.
– Что за собака у тебя… – разочарованно тянет он, обернувшись к Косте. – Не поиграть с ней, не пообщаться. Нелюдимая.
– Отстань от нее, – велит ему Костя.
Костя мне нравится. Он спокойный, тихий, мало говорит и не любит суеты. Я рада, что он увез меня сюда. Это из-за него та сжигавшая меня изнутри ненависть ко всему живому притихла и улеглась.
Сначала я жила у Федюни. Я почти не помнила, как попала к нему. Мне все еще было очень худо, лапы разъезжались, как у новорожденного щенка. Особенно та, задняя доставляла мне проблемы. Я почти не чувствовала ее, пыталась привычно опереться и падала как подкошенная. Это злило еще сильнее, чем обычно, хотелось кидаться на всех вокруг. На Федюню, который зачем-то не дал мне провалиться навсегда в черноту, на живших у него во дворе чужих собак, которые лезли ко мне: одни – пытаясь подружиться, другие – указать мне, что они обосновались тут давно, а я, новичок, должна подчиняться их правилам. Но я, хоть и слабая, и владевшая только тремя лапами, быстро дала им понять, что пусть только сунутся, я от них мокрого места не оставлю.
Один живший у Федюни клочковатый черный кобель, верховодивший всей стаей, поначалу пытался указать мне мое место. Видимо, ему не понравилось, что меня, единственную из всех псов, Федюня пускал переночевать в сени своей будки. Однажды этот недалекий пес попытался показать зубы, зарычал на меня и уже готов был наброситься. Но я, хоть и увечная, среагировала молниеносно. Молча кинулась на него, повалила на землю, подмяла под себя и готова была уже перегрызть ему горло. Но тут во двор выбежал Федюня, стал звать меня, увещевать, и я, покосившись на него, выпустила этого несчастного идиота. Решила, пускай живет. Больше уже никто из собак не пытался на меня нападать.
Меня стали бояться, и мне это нравилось. Обычно я, подволакивая больную лапу, отходила в угол двора, туда, где в синем заборе виднелась широкая щель, и подолгу смотрела в нее – на заснеженную улицу и кирпичный угол соседнего дома.
Мне нравилось, что из моей жизни исчезли Желтолицый и ненавистная Тамара. Те, кто хотел подчинить меня, заставить считать их моими хозяевами. Я же знала, что хозяйка у меня была только одна – Любимая, которая однажды исчезла и теперь навещала меня только ночами.
