Доктор достала одно из эссе, которые Сивилла писала для нее в качестве необходимой терапевтической процедуры. В этом эссе, написанном сразу же после эпизода в Филадельфии, обнаруживались смятение и отчаяние из-за того, что земля обетованная интеграции, еще недавно столь близкая, вновь стала недостижимой.
Там говорилось:
«Мне нужно кое-что рассказать, а я не уверена, что смогу сделать это в прямом разговоре, да и в любом случае мне надо сначала высказаться до конца, потому что не хочу говорить об этом часами, когда в действительности мне нужны ваша помощь и какое-то понимание с моей стороны. Мне нужно знать, с чем я борюсь. Филадельфия — это настоящий удар. Перед этим я наконец-то начала верить в то, что с потерянным временем покончено навсегда. Раньше у меня бывали сомнения, потому что некоторое время все бывало в порядке, а потом это случалось вновь. Но после того, как целых два месяца все шло гладко, понимаете?.. И вы из-за меня расстроились. Теперь я опять связана по рукам и ногам, как раньше. Это такое огромное напряжение и отчаяние. Я просто не могу найти покоя, вот и все. Но ничто не имеет для меня такого значения, как ответ на вопрос: „Почему“? Вы говорили много такого, что снова и снова вертится у меня в мозгу. Вы говорили о моих страхах. Никакой страх НЕ МОЖЕТ БЫТЬ хуже того, что я переживаю последние несколько дней. Я в тупике. Я читала в книгах Фенихеля и Александера про причины, вызывающие тот или иной симптом, а потом сама все это прочувствовала. Но я нигде не прочитала, ЧТО С ЭТИМ ДЕЛАТЬ. Я готова бороться, готова смириться, готова к чему угодно, но как я могу заставить то, что внутри меня, понять и принять то, что я слышу извне? Из того, что вы говорили, я поняла, что именно это мне и нужно сделать. Я пробовала раз за разом, но это, видимо, невозможно. От этого я только впадаю в панику. Все дело в этих ужасных симптомах. Мне пришлось два раза ложиться, прежде чем я написала это. Я понимаю, что вся моя энергия уходит на это напряжение, но понимать — не значит иметь возможность изменить. Единственное, что действительно помогает, так это когда мы вместе с вами разбираем какую-нибудь проблему или воспоминание. Тогда мне становится на некоторое время легче — но потом начинается еще что-то. Я не знаю, что делать. Иногда я думаю: а стоит ли пытаться? Никакого выхода нет. Интеграция? Это всего лишь мираж. Наверно, легче добраться до настоящего миража, чем до нашей цели. Сложность в том, что я никогда не смогу убедить вас в моей неполноценности и никчемности. Сможем ли мы когда-нибудь хотя бы поговорить об этом? Когда же наконец я войду в ваш кабинет, будучи „собой“? Когда я буду принимать решения „сама“? ВЫХОДА НЕТ».
24. Суицид
«Проснулась собой», «оставалась собой» — таковы были маленькие победы фрагментированного существования Сивиллы, поскольку после почти четырех лет, которые прошли с начала анализа, она продолжала оставаться жертвой того же архетипического события, воспроизводящегося в тех же самых ритуальных формах. Сивилла, можно сказать, жила в скобках. Вне этих скобок находилась примерно треть ее жизни.
Когда она просыпалась в облике кого-то другого или превращалась в этого другого позже, Тедди Ривз, отметив случившееся превращение и воспринимая его как рутинный аспект совместной жизни с Дорсетт, сообщала о происшедшем Сивилле.
В течение одной недели — той самой, во время которой удалось вскрыть момент первой диссоциации, — Тедди информировала Сивиллу несколько раз:
— Здесь был Майк, минут пятнадцать, за завтраком. Я спросила его, что он любит рисовать. Он ответил, что автомобили, поезда и автобусы.
— В три часа ночи здесь была Ванесса. «Я переоденусь и уйду, — сказала она. — У меня занятия. Так написано в расписании, которое я составила утром». Я велела ей лечь обратно в постель.
(Сивилла по этому поводу заметила: «Возможно, Ванесса мне ближе всех из них. Обычно она продолжает заботиться о том, что было начато по моей инициативе. Это я составила такое расписание занятий».)
— В два часа появилась Мэри и попыталась уговорить меня поехать с ней в какой-то другой город. Когда я сказала: «Не сейчас», она так разрыдалась, словно у нее сердце рвалось на части.
(Сивилла заметила: «Мэри выплакивает те слезы, которые не могу пролить я».)
То, что Тедди сообщала на словах, Капри, кошка Сивиллы, демонстрировала своим поведением. «Приходя в себя», Сивилла научилась безошибочно выяснять по поведению кошки, какое из ее других «я» присутствовало до этого. С Мэри Капри была тихой, ласковой, любила залезать на руки, чтобы ее гладили. С Марсией кошка довольно урчала и терлась мордой о ее лицо.
А вот в присутствии Пегги Лу Капри нервничала и поведение ее полностью менялось. Инстинктивно чувствуя появление Пегги Лу, кошка бегала по всей квартире, время от времени прыгая на колени или плечо Пегги Лу. «Милая моя старушка», — говорила Пегги Лу, прижимая к себе животное чуть сильнее, чем следовало бы. Но Капри не возражала против этого. Кошка, которая без колебаний могла поцарапать кого угодно, никогда не трогала Пегги Лу.
— Возможно, — съязвила Сивилла, — у Капри тоже расщепление личности.
Хотя это ироничное замечание и соответствовало фактам невеселого существования Сивиллы, оно не могло скрыть другого факта: ее сознательная жизнь, после поездки в Филадельфию вновь ставшая серией разрозненных эпизодов, начинала все больше пугать ее.
Если в состоянии бодрствования Сивилла дистанцировалась от своих чувств, то во сне она приближалась к истинному пониманию себя, поскольку спящая Сивилла находилась в полной власти подсознания. В сновидениях Сивилла была ближе к интеграции, чем в какое-либо иное время. Принцип «проспись и забудь» к ней не относился. Бодрствовать — значило забывать; спать — значило вспоминать. Сновидения возвращали ее к исходным событиям, вызвавшим расщепление, к событиям, которые в состоянии бодрствования воспроизводились в ее альтернативных «я».
В течение той недели, когда Сивилла узнала, что у нее с трех с половиной лет существует несколько личностей, ей, к примеру, снилось, что она едет в поезде дальнего следования до самой последней станции. Поезд внезапно останавливается. Нехотя встав со скамьи, она идет в конец вагона, чтобы выглянуть в заднее окно и выяснить причину задержки.
Она наблюдает процесс строительства какой-то огромной платформы на мощных выступающих опорах. Ясно, что поезд не сможет продолжать путь, пока эта платформа, которую строит ее отец, не будет завершена.
Необъяснимым образом Сивилла оказывается уже не в поезде, а на каком-то складе. Выглядывая из окна склада, она замечает что-то желто-белое, пытающееся переползти через порог и выбраться наружу. Это котенок.
Сивилла наблюдает, как это маленькое трогательное существо трется носиком о порог, как будто в поисках пищи. Движения у него неуверенные, запинающиеся. Она думает: может быть, он парализован? Потом она понимает, что он умирает от голода.
В нескольких метрах от котенка ее ждет ужасное зрелище — обезглавленное тело кошки, его матери. Голова валяется в нескольких сантиметрах от тела. Неподалеку лежат, тесно прижавшись друг к другу, еще три котенка. Поначалу Сивилла не замечает их, но они, судя по всему, еще ближе к голодной смерти, чем первый котенок.
