— Хорошо. Спасибо, доктор, — ответила Сивилла.
Краткая сухая фраза формальной благодарности прозвучала глухо. Сивилла понимала, что эти слова не способны передать и крошечной доли охвативших ее чувств. Ей нужно было посетить психиатра не только для того, чтобы избавиться от нервозности (если от нее действительно можно было избавиться), — от помощи психиатра зависела сама возможность вернуться к учебе в колледже. Сивилле отчаянно хотелось продолжить учебу. И она знала, что есть один-единственный способ сделать это.
Родителям Сивилла ничего не сказала, но во вторник в присутствии ее матери доктор Холл сообщил:
— Доктор Уилбур ожидает вас десятого августа в два часа пополудни. Ей особенно хорошо удается работа с молодыми.
Сивилла почувствовала, как ее сердце подскочило и упало. Радость по поводу возможности посетить психиатра была омрачена местоимением «ей». Женщина? Она правильно расслышала? Все врачи, с которыми она до сих пор сталкивалась, были мужчинами.
— Да, — продолжал доктор Холл, — доктор Уилбур очень много и успешно работала с пациентами, которых я посылал к ней.
Сивилла почти не слышала его, поскольку импульс ужаса при мысли о том, что в ее сознании будет копаться женщина-психиатр, почти заглушил его слова. Затем вдруг ее страх поубавился. У нее сложились теплые взаимоотношения с мисс Апдайк, медсестрой из колледжа, зато общение с мужчиной-невропатологом из клиники Майо закончилось провалом. Этот невропатолог закрыл ее историю болезни после первого же визита, заявив отцу, что если она продолжит писать стихи, то все будет в порядке.
Доктор Холл слегка наклонился, положил руку на плечо ее матери и твердо сказал:
— А вы, матушка, с нею не пойдете.
Сивилла была поражена и даже шокирована тоном, которым доктор обращался к ее матери, и внешним отсутствием протеста с ее стороны. Для Сивиллы было само собой разумеющимся, что мать везде сопровождала ее, а она сопровождала мать. Ни разу Сивилла не смогла изменить такое положение вещей, хотя и пыталась сделать это. Постоянное присутствие матери в ее жизни превратилось в нечто вроде закона природы, став столь же неизбежным, как восход и заход солнца. Одной-единственной фразой доктор Холл опроверг законы природы.
Было в этой фразе и нечто иное, не поддававшееся пониманию. Никто — ни родственники, ни друзья, ни даже отец Сивиллы и уж конечно не сама Сивилла — никогда не указывали матери, что она должна делать. Ее мать, объявившая себя «великой Хэтти Дорсетт», была возвышающейся над всем, несгибаемой, непобедимой фигурой. Она не исполняла приказы — она отдавала их.
Выходя из кабинета с матерью, Сивилла страстно желала — иррационально, наверное, но тем не менее всей душой, — чтобы у женщины-психиатра, с которой ей предстояло встретиться, не были седые волосы.
Ровно в два часа пополудни десятого августа Сивилла вошла в офис доктора Корнелии Б. Уилбур на шестом этаже здания «Омаха медикал артс», и волосы у врача были не седыми. Они были рыжими, а сама доктор оказалась молодой женщиной, старше Сивиллы не более чем на десять лет. Глаза ее казались добрыми — несомненно, безусловно добрыми.
Тем не менее в Сивилле продолжали бороться те же самые противоречивые чувства, которые она переживала в кабинете доктора Холла: чувство облегчения от того, что она начнет наконец заниматься своей нервозностью, и в то же время страх перед тем, что сделать ничего не удастся, потому что состояние ее уникально и непоправимо.
Доктор Уилбур терпеливо слушала Сивиллу, которая в попытках замаскировать противоборство чувств без умолку болтала о своей ужасной нервозности и неуверенности в колледже, частенько вынуждавшей ее уходить из аудитории.
— Дела в колледже шли весьма плохо, — вспоминала Сивилла. — Мисс Апдайк, штатная медсестра, беспокоилась за меня. Потом их врач послал меня к невропатологу в клинику Майо. Я была у него только один раз, но он уверял, что все будет в порядке. А мне становилось все хуже. Они отослали меня домой и сказали, что не следует возвращаться, пока я не приведу себя в порядок.
Улыбка доктора успокаивала.
— Что ж, вот я и дома, — продолжала Сивилла. — Это ужасно, просто ужасно. Я постоянно нахожусь при родителях. Они ни на минуту не спускают с меня глаз. Они смотрят на меня с вытянутыми физиономиями. Я понимаю, им стыдно, что меня отослали домой из колледжа. Они возлагали большие надежды на меня и на мое образование. Но я рассчитываю вернуться, когда поправлюсь.
Доктор по-прежнему молчала, поэтому Сивилла продолжала говорить:
— Я единственный ребенок, — заметила она, — и родители очень хорошо относятся ко мне.
Доктор Уилбур, прикуривая, покивала головой.
— Они обо мне беспокоятся, — продолжала Сивилла. — Все обо мне беспокоятся: мои друзья, наш пастор — в общем, все. Я иллюстрирую проповедь пастора о Данииле и Откровении. Он говорит, а я в это время рисую зверя, о котором он рассказывает. Это действительно очень впечатляет. Я нахожусь на подмостках на высоте трех метров над полом. Я обычно рисую мелом на плотной бумаге свою интерпретацию того, о чем рассказывает пастор. Он дает мне заняться делом. Он…
— А как себя чувствуете вы? — прервала ее доктор Уилбур. — Вы все рассказываете мне о том, как к вам относятся другие. Но как вы-то сами себя чувствуете?
Последовало перечисление физических жалоб: Сивилла сообщила о своем плохом аппетите, о том, что она весит всего 36 килограммов, хотя росту в ней 162 сантиметра. Перечень включал также хронический синусит и слабое зрение, настолько слабое, что Сивилла выразилась об этом так:
— Иногда мне кажется, будто я смотрю сквозь какой-то туннель. — Сделав паузу, она добавила: — В общем, я чувствую себя нехорошо, но все мне говорят, что на самом деле я здорова. Еще с тех пор, как я была маленькой девочкой, мне плохо, но я не больна.
Доктору хотелось узнать, запоминает ли она сны? Нет, не запоминает. В детстве ей снились кошмары, но их содержания она тоже не помнит.
Когда доктор попыталась заставить ее рассказать о своих чувствах, Сивилла замкнулась. Однако доктор была настойчива. Наконец Сивилла сказала достаточно для того, чтобы услышать от доктора:
— Вам нужно будет походить ко мне. У вас есть трудности, с которыми можно справиться.
В этом доктор Уилбур была уверена. Но в то же время она понимала, что добиться контакта с Сивиллой будет нелегко. Она была такой наивной, неуклюжей, незрелой. Кроме того, она работала против себя, произнося множество слов и при этом ничего не рассказывая.
Самой Сивилле искренне хотелось бы вернуться сюда, но, стоя в приемной и расплачиваясь с секретаршей за визит, она осознала, что не сможет прийти в следующий раз, не переговорив предварительно со своими родителями. Тем не менее она чувствовала, что, если встречи с этим врачом продолжатся, ей станет лучше.
«Не слишком ли я разоткровенничалась с врачом?» — задумалась Сивилла, пока лифт стремительно переносил ее на первый этаж. Но она тут же уверила себя в том, что не рассказала ничего из того, что не собиралась рассказывать. Позже, выходя из здания в сияние августовского солнца, она поняла, что никогда не сможет открыть доктору Уилбур всего, что могла бы и должна была бы рассказать. Все, что она, Сивилла Изабел Дорсетт, знала — знала уже тогда.
