Она кисло усмехнулась и новой для него подписи «Уиллард». Всегда державшийся отстраненно, отчужденно, отец вдруг прибег к этакой неформальности, к своеобразному приятельскому жесту дружбы и близости.
На этот раз Сивилла сумела остаться собой. То, что она смогла это сделать после неполных трех с половиной лет психоанализа, говорило о ее растущей зрелости, о ее способности адекватно воспринимать ситуацию, которая в прошлом приводила к диссоциации.
Вслед за своим носом, похожим на большой клюв хищной совы, Фрида Дорсетт влетела в мастерскую мужа, расположенную в подвале их большого комфортабельного дома в пригороде Детройта. Жена без слов протянула мужу письмо и ушла, слегка постукивая каблуками-шпильками.
Десятью минутами позже каблуки вновь застучали в мастерской, и, перекрывая шум сверлильного станка, Фрида прочирикала стаккато:
— Это письмо. Оно от нее? — Узкие губы Фриды чуть-чуть скривились, а торс почти незаметно задрожал. — Вижу, что оно расстроило тебя.
Уиллард пожал плечами:
— Мы поговорим об этом завтра.
— Что она там пишет? — Это чириканье прозвучало еще громче.
Фрида Дорсетт не любила женщин и не делала исключения для дочери мужа, тем более что Сивилла представляла собой угрозу. За этот год брака с Уиллардом Фрида, которой было пятьдесят семь лет, впервые в жизни испытала настоящее счастье и теперь не собиралась подвергать его испытаниям — реальным или воображаемым — со стороны его дочери.
Не в меру усердные родители Фриды выдали ее замуж в четырнадцать лет за мужчину, которому был тридцать один год. Уже в шестнадцать она родила сына. Карл Обермайер, ее первый муж, был движущей и ведущей силой церкви Уилларда, но струн ее души он не затронул, и она была разочарована и браком, и рождением ребенка. После того как Карл умер от сердечного приступа в возрасте тридцати восьми лет, Фрида имела ряд связей с мужчинами, стала бухгалтером и научилась содержать себя и сына. Она всегда подчеркивала, что ее интеллект превышает ее образовательный уровень, и после смерти мужа стала читать и учиться, постоянно занимаясь самообразованием.
Сделавшая себя, она сумела также «сделать» Уилларда — некоторые говорили, что из-за денег, некоторые считали, что по любви. Познакомились они в Сан-Франциско в 1949 году, но не вступали в брак до 1956 года. Когда он переехал в Детройт, Фрида тоже приехала туда, сняла квартиру рядом с ним, готовила ему еду, заботилась о его белье и ухаживала за ним, когда он плохо чувствовал себя. Уиллард, который из Сан-Франциско сообщал Сивилле, что не собирается жениться и не женится на Фриде, хотя та и является хорошим другом, написал Сивилле в Нью-Йорк о том, что его намерения изменились. «Думаю, — пояснил он, — мне необходимо жениться на Фриде, потому что она постоянно находится у меня в квартире и со стороны это плохо выглядит».
Продолжая стоять на своем, Фрида с напускной застенчивостью посоветовала:
— Уиллард, Сивилла — больная девушка. А ты все еще бодрый и здоровый мужчина. В первую очередь ты должен подумать о себе. — Фрида взяла Уилларда за руку и слегка сжала ее. — Обещай мне, что ты не позволишь ей помешать нашему счастью.
— Нашему счастью… — медленно и задумчиво повторил Уиллард. Встав с кресла, он прошелся по комнате. — Но я люблю свою дочь и всегда старался быть для нее хорошим отцом.
— Временами мне кажется, что ты слишком старался, — решительно ответила Фрида, — а вот она недостаточно старалась быть хорошей дочерью.
— Она гениальна, Фрида, она яркая, одаренная девушка, — убежденно ответил он, — независимо от всего остального, что с ней происходит.
— Тогда почему она не найдет себе работу, как все люди? Или почему она не выйдет замуж? Если бы она позволила мне подружиться с ней, я бы нашла ей мужчину. Почему она не носит высокие каблуки? Почему предпочитает мужские часы? Ей бы научиться пользоваться губной помадой, укоротить платья и сделать укладку.
— Этот доктор, этот доктор… — пробормотал Уиллард. — Но теперь уже наверняка недолго. Я надеюсь, что Сивилла скоро поправится и найдет свою дорогу в жизни.
— Так что она пишет? — настойчиво прощебетала Фрида.
Наступила неловкая пауза.
— Возможно, мне придется отправиться в Нью-Йорк. Еще поглядим, — медленно ответил Уиллард, чье сопротивление просьбе слабело. — Знаешь, если я сейчас не лягу спать, то с утра не смогу встать.
Уиллард Дорсетт, ста семидесяти восьми сантиметров ростом, выглядел импозантно — прямой, с четко прорисованными чертами привлекательного лица. Волосы у него были белыми как снег, и, похоже, возраст не лишил его ни единой пряди шевелюры. Цвет уверенного лица свидетельствовал о здоровом образе жизни в молодости, ровные зубы были в идеальном состоянии. Не съевший в жизни ни куска мяса, не выпивший ни глотка алкоголя, он сохранил фигуру и весил сейчас вряд ли больше, чем в те дни, когда ушел из колледжа. Голос у него был низкий и негромкий, а его нежелание спорить с кем-то, даже если его втягивали в спор, отражало убежденность в том, что грешно демонстрировать свои чувства. Выразительность его длинных тонких пальцев диссонировала с общей отрешенностью. Вздернутый нос был носом Сивиллы — фирменным знаком семейства Дорсетт.
Эти пальцы были внешним признаком чувствительной художественной натуры, находившей свое выражение в том, что он строил лучше, чем конкуренты, и проявлял разнообразные эстетические интересы. В колледже Уиллард изучал пение и искусство красноречия. В Уиллоу-Корнерсе он пел тенором в церковном хоре и в городском клубе, а также организовал превосходный мужской квартет. Он играл на гитаре в испанском стиле и проявлял столь живой интерес к классической музыке, что, несмотря на отрицательное отношение его отца к мирским «новомодным выдумкам», приобрел один из первых эдисоновских фонографов. Кроме того, он интересовался экономикой, обладал настоящим чувством ответственности перед обществом и становился очень уважаемым человеком во всех городах, где жил. Люди, с которыми он работал, буквально поклонялись ему.
Стремящийся к совершенству в работе, Уиллард делал это не только ради результата работы как таковой, но и потому, что, согласно его убеждениям, люди, стремящиеся к совершенству в своей специальности, прославляют этим совершенством Бога. Видевшие его работу относились к нему с почтением, и часто на улице он слышал благоговейное: «Это Уиллард Дорсетт», что льстило ему, хотя и немного смешило. «Ха! — думал он. — Я, Дорсетт, живу своим умом и с этим умом мог бы сделать больше, если бы более пятидесяти лет своей жизни не провел в Уиллоу-Корнерсе». Живя собственным умом, он очень радовался, знакомясь с хорошо образованными, одаренными, много повидавшими людьми.
Навязчивое стремление к совершенству в работе делало Уилларда человеком, придающим большое значение деталям, и эта его черта часто мешала ему в общении. «Нельзя говорить „большая половина“, — поучал он Сивиллу. — Если это половина, значит это половина. Как половина чего-то может быть больше другой половины?» Та же навязчивая черта характера делала его рабом привычки. В течение двадцати лет подряд его ланч состоял из двух сэндвичей с яичницей и куска яблочного пирога.
