Лицо и особенно глаза Сивиллы завязывались полотенцем, и эта игра «в слепого» служила наказанием за то, что девочка осмелилась задать какой-то вопрос, на который мать отвечала: «Это ясно всякому, кроме слепого. А что такое быть слепым, я тебе покажу». Результатом стало то, что Сивилла боялась слепоты, а позже, когда у нее начали появляться расстройства зрения, она была этим страшно перепугана.
Бывало, Хэтти показывала Сивилле, что такое быть мертвым: засовывала девочку в сундук на чердаке и закрывала крышку или заталкивала в горло Сивиллы мокрую тряпку и вкладывала в ноздри вату — пока ребенок не терял сознания. Когда Хэтти пригрозила Сивилле, что сунет ее руки в мясорубку и перемелет ей пальцы, Сивилла опасалась, что это вполне реальная угроза. Ее мать грозила ей многим и позже реализовывала свои угрозы.
Случалось однако, что мишенью овладевавшего Хэтти безумия становилась не Сивилла, а фарфор, белье, пианино или книги. В такие моменты Хэтти Дорсетт, которая до того, как Сивилла начала ходить в школу, проводила с ней практически двадцать четыре часа в сутки, не осознавала присутствия ребенка. Полностью погруженная в себя и явно фиксировавшая свои фантазии на покойном отце, Хэтти часами сидела, поглаживая и нюхая стеганую домашнюю куртку, принадлежавшую ему когда-то. Остальное время она держала куртку запертой в каком-то ящике.
Иногда она бралась мыть и протирать хэвилендский фарфор, которым практически не пользовались, так что он не нуждался ни в мытье, ни в протирании. Она многократно разбирала и вновь складывала белье. Она садилась за прекрасно орнаментированное пианино фирмы «Смит и Барнс», стоявшее слева от окна в довольно темном углу гостиной, и часами играла Шопена и Бетховена. Она заводила фонограф и ставила пластинки, причем все они непременно проигрывались от начала до конца. Было бы ересью и нарушением всех ее законов пытаться, к примеру, прослушать четвертую часть симфонии без прослушивания первых трех.
Хэтти любила также расхаживать по комнатам, читая наизусть отрывки из «Евангелины», «Деревенского кузнеца», «Айвенго» и других поэм и романов. Какая-нибудь строчка или фраза могла насмешить ее, и тогда она начинала хохотать. Сивилла спрашивала, что в этом забавного, но Хэтти продолжала цитирование, предназначенное лишь для нее самой, и ни для кого больше.
Если Сивилла спрашивала, например: «Мама, а какие пуговички пришить кукле на платье?», то Хэтти могла ответить: «Мои хэвилендские тарелки точно такие же, как у мамы. В один прекрасный день я получу и мамины, поскольку они подходят к моим. Я просто обожаю узор на этих тарелках».
Стены этой домашней тюрьмы начали сдвигаться в годы младенчества Сивиллы. Одиннадцатимесячная Сивилла, пристегнутая к высокому стульчику в кухне, играла с резиновым котенком и резиновым цыпленком. Пока Хэтти развлекалась игрой на пианино в гостиной, Сивилла уронила вначале котенка, а потом и цыпленка. Когда обе игрушки упали на пол, Сивилла начала вертеться, чтобы высвободиться и достать их. Не добившись успеха, она заплакала. Однако Хэтти продолжала играть и петь, отказавшись развязать «кандалы» младенца. Чем громче был плач, тем громче играл тюремщик, чтобы заглушить посторонние звуки.
Когда узница высокого стульчика подросла и научилась ползать, она впервые сумела отомстить матери. Однажды утром, играя на покрытом пестрым линолеумом полу террасы, Сивилла увидела, как Хэтти вышла из дома и направилась в магазин. Тогда Сивилла добралась до гостиной и до пианино и разбросала по всей комнате ноты, принадлежавшие Хэтти. Вернувшись и обнаружив, что Сивилла спокойно сидит на террасе, Хэтти так и не сумела обнаружить связь между Сивиллой и разбросанными нотами.
У девочки были и другие средства защиты. Когда мать сбила с ног учившуюся ходить Сивиллу, та отказалась учиться; она садилась на пол и передвигалась, отталкиваясь руками. Очень рано — в десять месяцев — произнеся свою первую фразу: «Папа, закрой дверь амбара», Сивилла очень поздно — только в два с половиной года — стала ходить.
В эти первые годы жизни сопротивляться матери было легче, поскольку даже в тюрьме были друзья. Не мать, а бабушка ухаживала за Сивиллой в течение первых шести недель ее жизни: Хэтти, страдавшая от послеродовой депрессии, не могла заботиться о ребенке. Бабушка Дорсетт помогала Уилларду ухаживать за Сивиллой и позже, когда девочка заболела воспалением среднего уха. Хэтти, которая слышать не могла детского плача, наотрез отказалась выполнить материнский долг. Ухо «прорвало», когда ребенок лежал на плече Уилларда и больное ухо было направлено в сторону горячей печки. Бабушка опять ушла со сцены, на которую вновь вышла мать, а ребенок связал избавление от боли со своим отцом.
Когда Сивилле было два с половиной года, любовь вернулась в образе Присциллы, служанки, которая позже ухаживала за девочкой, в то время как Хэтти посвящала свое время бабушке Дорсетт, перенесшей удар. Больше Присциллы Сивилла любила только бабушку. Как-то раз Сивилла сказала Присцилле: «Я люблю тебя». Хэтти, которая услышала эти слова, сказала: «Ну, маму ты ведь тоже любишь, верно?»
Повернувшись к Хэтти, которая стояла, протирая какое-то изделие из хэвилендского фарфора, Сивилла обвила руками ее шею и ответила: «Да». Хэтти оттолкнула Сивиллу и произнесла: «О, ты слишком большая, чтобы так делать».
Заметив, что миссис Дорсетт поступила с ребенком «круто», Присцилла раскрыла Сивилле свои объятия. Сивилла подбежала к ней и схватила Присциллу за руку. Присцилла сказала, что Сивилла могла бы помогать ей, что Сивилла умеет вытирать пыль и что полдник они могли бы готовить вместе. У Сивиллы была Присцилла, и она чувствовала, что мать ей не нужна.
Когда Сивилла стала старше, этим интерлюдиям с бабушкой и Присциллой пришел конец и мать твердо взяла власть в свои руки. Сцена для постоянных репрессий была обставлена, а Сивилла получила указания никому ничего не рассказывать, не плакать, если не хочет быть наказанной, и держать все при себе. Сивилла научилась не отбиваться, поскольку, отбиваясь, она навлекала на себя дальнейшие репрессии.
И тем не менее в ней сохранился интерес к новым впечатлениям, к творчеству, к созиданию. Часто это творчество, как в случае с изображением цыплят с красными лапами и зелеными хвостами, тоже приводило к столкновениям между матерью и ребенком.
Как-то раз, когда Сивилле было четыре года, она наклеила вырезанную из журнала картинку на фольгу и украсила ее красной рождественской мишурой. Довольная сделанным, она побежала в кухню, чтобы показать свое произведение матери.
— Мне кажется, я велела тебе не бегать по дому, — сказала Хэтти, ставя сковородку на конфорку.
— Извини, — сказала Сивилла.
— Вот так-то лучше, — заметила Хэтти.
— Посмотри, мама! — Сивилла с гордостью протянула ей дело своих рук.
— У меня нет сейчас времени на это. Я занята. Ты что, не видишь, что я занята?
— Смотри, что я сделала. Это украшение для нашей рождественской елки.
— Да это всего лишь картинка из журнала и немножко фольги, — фыркнула Хэтти.
— Мне кажется, оно красивое, — сказала Сивилла, — и я собираюсь повесить его на елку.
