Пегги Лу продолжала петь и, поскольку растоптанными мелками нельзя было пользоваться, обратила свое внимание на кукол. Пегги Лу, которая умела проявлять свой гнев, умела вместе с тем и презирать мать Сивиллы.
Сивилла вернулась незадолго до ужина и, когда отец предложил ей немножко порисовать, ответила:
— Мои мелки разломались.
— Новые? Уже? — удивился Уиллард. — Тебе нужно поосторожней относиться к вещам, Сивилла.
Сивилла ничего не сказала, потому что не знала о том, каким образом раскрошились мелки.
Мать из Уиллоу-Корнерса смеялась, когда не было причин для смеха, и не позволяла своей дочери плакать, когда были все основания для слез.
С тех пор как Сивилла помнила себя, этот смех — дикий, неблагозвучный — сопровождал своего рода утреннее материнское благословение. Начиная с тех пор, как Сивилле исполнилось шесть месяцев, это очень своеобразное благословение совершалось ежедневно. Ранним утром, когда Уиллард Дорсетт уходил на работу и они с ребенком оставались на весь день вдвоем, мать из Уиллоу-Корнерса начинала смеяться.
«Нам ведь не хочется, чтобы кто-нибудь подглядывал и шпионил за нами!» — говорила Хэтти, запирая кухонную дверь и задергивая шторы на окнах и на двери. «Мне приходится делать это. Мне приходится делать это», — говорила она, укладывая дочь на кухонный стол с той самой ритуальной добросовестностью, из-за которой город спускал ей с рук ее отклонения. «Не вздумай шевелиться», — предупреждала она ребенка.
То, что следовало за этим, не всегда повторялось. Любимый ритуал состоял в том, чтобы раздвинуть ноги Сивиллы длинной деревянной ложкой, привязать обе ноги к ложке кухонными полотенцами, а затем подвесить ее к электрическому шнуру, спускавшемуся с потолка. Ребенок оставался качаться в воздухе, а мать шла к крану и пускала воду, дожидаясь, пока не пойдет совсем холодная. Пробормотав: «Ну, холоднее она уже не станет», Хэтти до отказа наполняла водой большую клизму и возвращалась с нею к дочери. Мать вставляла наконечник клизмы в мочевой канал раскачивающейся в воздухе дочери и наполняла ее мочевой пузырь холодной водой. «Получилось! — с триумфом восклицала Хэтти, когда ее миссия завершалась. — Получилось!» Вслед за этим криком следовали взрывы смеха, повторявшиеся раз за разом.
Эти утренние ритуалы, помимо того, включали в себя обычные, совершенно ненужные клизмы, которые Хэтти ставила дочери с пугающей частотой. Почти всегда это была клизма, наполненная холодной водой, заполнявшей кружку, предназначенную для взрослых, то есть содержавшую воды в два раза больше, чем в норме вводят ребенку. После клизмы Хэтти настаивала на том, чтобы ребенок ходил по комнате, удерживая в себе жидкость. Результатом этого становились сильные судорожные припадки. Но если Сивилла плакала, Хэтти била ее, приговаривая: «Я сделаю так, что тебе и в самом деле будет из-за чего плакать».
Ритуал завершался предупреждением Хэтти: «И не вздумай рассказывать кому-нибудь об этом. Если расскажешь, я не стану наказывать тебя. За меня это сделает гнев Господень».
Кроме того, в течение всего детства Хэтти ужасающе часто заставляла свою дочь выпивать полный стакан молока с магнезией. У Сивиллы от этого начинались судороги. Тогда Хэтти подхватывала ребенка так, чтобы его ноги свободно свисали, и судороги становились сильнее. Когда Сивилла начинала умолять отпустить ее в туалет, Хэтти вместо этого заставляла ее отправляться в спальню. Хэтти вынуждала Сивиллу делать под себя, а потом наказывала ребенка за то, что вынудила сделать. Сивилла начинала плакать. Тогда Хэтти завязывала ей рот полотенцем, чтобы бабушка Дорсетт, жившая наверху, не услышала плача. Боясь полотенца, Сивилла боялась и плакать. К тому времени, как ей исполнилось три с половиной года, она отвыкла плакать.
Был и еще один утренний ритуал, который прилежно исполняла Хэтти Дорсетт. Разложив Сивиллу на кухонном столе, Хэтти засовывала во влагалище ребенка любые предметы, попавшиеся ей на глаза: ручной фонарик, небольшую пустую бутылочку, маленькую серебряную коробочку, ручку обычного кухонного ножа, миниатюрный серебряный ножичек, крючок для застегивания башмаков. Иногда этим предметом был ее палец, делавший то же самое, что делал во время купания ребенка, причем делавший это столь яростно, что уже в два с половиной года ребенок заперся в ванной, пытаясь искупаться самостоятельно.
— Тебе все равно придется к этому привыкать, — объясняла мать, вставлявшая эти инородные предметы в свою шестимесячную или шестилетнюю дочь. — Именно это мужчины будут делать с тобой, когда ты вырастешь. Они вставляют в тебя штуковины, которые делают больно, впихивают их внутрь и разрывают тебя, а ты не можешь их остановить. А когда им надоедает одна женщина, они берут другую. Так что мне все равно придется готовить тебя.
Хэтти готовила свою дочь столь эффективно, что девственная плева Сивиллы была уничтожена еще в младенчестве, а влагалище было постоянно повреждено. Более того, подготовка эта оказалась настолько действенной, что гинеколог, исследовавший Сивиллу, когда ей пошел третий десяток лет, заявил, что из-за внутренних травм она, видимо, никогда не сможет рожать.
Поначалу Сивилла отбивалась, хотя материнское «мне придется сделать это» заставляло ее думать, что делать такое и в самом деле необходимо. К тому же, хотя желание сопротивляться было в буквальном смысле слова выбито из нее в возрасте двух с половиной лет, Сивилла обвиняла в происходящем не палача, а его орудие: фонарик, полотенце, серебряную коробочку, крючок для застегивания башмаков.
— Сивилла, — сказал Уиллард Дорсетт как-то раз в субботу, когда семья собиралась в церковь, — я не понимаю, почему ты каждый раз так сильно кричишь, когда мы обуваем тебя.
Хэтти же Уиллард заметил:
— Мамочка, нам нужно будет купить ей новые башмачки.
Уиллард Дорсетт не знал, что это не белые башмачки заставляли Сивиллу кричать. Он не знал, что в доме Дорсеттов крючок для застегивания ботинок используется не по назначению. Скрытые от Уилларда, скрытые от всего мира за задернутыми шторами, эти садистские пытки оставались никому не известными.
Эти пытки, конечно, никак не были связаны с поступками Сивиллы. Когда Хэтти Дорсетт действительно хотела наказать за что-то дочь, для этого существовали иные средства. Например, Хэтти шлепала дочь и бросала ее наземь. Или же швыряла Сивиллу через всю комнату (причем однажды сделала это с такой яростью, что ребенок вывихнул плечо). Или могла нанести Сивилле удар по шее ребром ладони, и однажды удар оказался таким сильным, что повредил гортань Сивиллы.
Горячий утюг, поставленный на ладонь ребенка, вызвал серьезный ожог. Шпилька вворачивалась в пальцы Сивиллы. Дверца шкафа прихлопывала руку Сивиллы. Фиолетовый шарф затягивался вокруг шеи Сивиллы, пока та не начинала задыхаться. Тот же шарф затягивал ее запястья до тех пор, пока рука не синела и не начинала неметь. «С твоей кровью что-то не в порядке, — объявляла Хэтти. — Так она станет лучше».
Сивилла сидела, привязанная кухонными полотенцами к витой ножке пианино, пока ее мать играла Баха, Бетховена, Шопена. Привязывание это иногда совершалось без всякой преамбулы в виде каких-то других пыток. Но иногда Хэтти заполняла кишечник или мочевой пузырь ребенка холодной водой. Пользуясь педалью, Хэтти извлекала из инструмента максимально громкий звук. Вибрация в голове и реверберация в переполненном мочевом пузыре или кишечнике доставляли физические и эмоциональные страдания. Не в силах выдержать это, Сивилла почти всегда давала возможность появиться одному из других своих «я».
