Отец ничего не сказал, отвернулся и стал внимательно глядеть на дорогу.
Мать больше никогда не ворчала. На Рождество наступили большие перемены. Хэтти сообщила своим родителям, братьям и сестрам в Элдервилле, штат Иллинойс, что в этом году они не будут дарить друг другу подарки. Но родственники все равно прислали подарки, и ее мать, у которой не было денег, чтобы купить для них что-нибудь, очень расстроилась. Тогда она перестала говорить и перестала вообще что-нибудь делать.
Сивилла помнила, как они приезжали сюда отдыхать. Как-то раз отец сказал, что они построят здесь летний домик и что, когда она подрастет, у нее здесь будет свой пони. А потом вдруг они просто приехали сюда. Домика никакого не построили, но все равно приехали. Папе и маме здесь не нравилось, а ей нравилось. Здесь было гораздо лучше, чем в большом доме.
Хорошо было идти вниз по холму с отцом и с Топом, который увязался за ними. Остановились они, добравшись до хранилища кукурузы и амбара на склоне холма. В амбаре были стойла, где они держали корову и лошадей. Иногда Сивилла приходила сюда с отцом, чтобы запрячь лошадей. Она была слишком мала, чтобы водрузить сбрую на место, но, встав на подставку для подойника, могла помочь отцу запрягать.
Приятно было вернуться к их дереву. Когда не шел снег, они почти каждый день приходили сюда пилить дрова. Сивилла хотела бы спилить все дерево, но отец сказал, что оно слишком огромное и им вдвоем опасно браться за это. Они только подпиливали какое-нибудь дерево, вынимали пилу, а потом мужчина, которого нанимал отец, подрубал дерево топором и валил его. Тогда они возвращались и опять начинали пилить.
Тут росло много деревьев — дубов и вязов. Красивых.
Они с отцом и Топом пришли к распаханному заснеженному полю, где их поджидал дуб.
— Папа, — сказала Сивилла, положив руку на ствол дерева, — оно нас все еще помнит.
— У тебя хорошее воображение, — заметил отец, улыбаясь и протягивая ей одну ручку поперечной пилы.
Вместе они сделали запил, и дерево начало поддаваться.
— Здесь так спокойно, Сивилла, — сказал ей отец.
Она понимала, что он старается забыть обо всем, что заботило его в последнее время, — про мать и про все остальное.
Солнце светило ярко. В солнечном свете их дом на холме был хорошо виден. Сивилла с отцом продолжали работать. Им ведь нужно много дров. Она заметила, что на поле ложатся тени.
— Мне нравятся тени, — сказала она.
Неожиданно что-то произошло. Она не поняла, что это, а просто почувствовала. И отец спросил ее нервно:
— Ты слышала громкий смех?
— Тут никого нет, — ответила она.
— Но ты слышала? — спросил он вновь.
— Я слышала, но не знаю, кто это, — ответила Сивилла, глядя на серебрящееся поле.
Смех повторился, пронзительный, высокий. Сивилла начала дрожать. Она узнала этот смех, но боялась признаться в этом. Этот смех она уже слышала много раз в Уиллоу-Корнерсе. Этот смех раздавался, когда ее ставили в угол. Ручка метлы толкала ее в спину. Ее пихал женский ботинок. Мочалка для мытья посуды сдавливала ей горло. Ее привязывали к ножке пианино, на котором играла какая-то женщина. В нее засовывали какие-то вещи с острыми краями, которые ранили ее. И холодная вода. Ее заставляли держать в себе эту воду. Боль, холод. Всякий следующий раз было еще хуже, чем прежде, и всегда боль сопровождалась этим смехом. Когда ее засовывали в сундук на чердаке, она слышала этот смех. Он снова раздавался, когда ее засунули в мучной ларь и она едва не задохнулась.
Смех замер и больше не раздавался. Но этот острый пронзительный звук, прилетевший с мартовским ветром, унес с собой спокойствие дня, его тишину и радость.
Сивилла взглянула наверх. Мать стояла на вершине холма перед домом, возле санок. Как же это, ведь совсем недавно она была как камень! Сначала мать не двигалась; потом Сивилла увидела, как она оседает на санки. С задранными коленями, поставив ступни ног на рулевую планку, она оттолкнулась от снега голыми руками. Санки рванулись вниз по холму, набирая скорость и резко сворачивая влево, прямо к борозде на заснеженной пашне.
Сивилла остолбенела, потрясенная, испуганная. Потом она пробормотала:
— Она попадет в борозду. Она попадет в борозду!
Отец, стоявший спиной к холму, мгновенно повернулся в том направлении, куда был прикован взгляд Сивиллы, и закричал, рванувшись вперед:
— Не надо, Хэтти, не надо! Остановись!
Сама Сивилла никуда не побежала. Этот смех заставил ее сердце замереть, и все ее тело застыло. Ей хотелось бежать не к холму, а прочь от него, но она вообще не могла двинуться с места. Не могла даже шевельнуться. Она знала, что после этого знакомого смеха наверняка последует какая-то ужасная опасность. Может быть, возвратилась та мать, какой она была в Уиллоу-Корнерсе?
Отец был уже довольно далеко, но Сивилла слышала, как он выкрикивает: «Хэтти, Хэтти, я иду!» Сивилла продолжала стоять на том же месте, слушая собственное дыхание. Ее мать опять была рядом и угрожала ей. Ее мать походила на дракона, о котором она слышала в церкви, на огнедышащего дракона.
Сивилле нужно было двигаться, чтобы уклониться от огня, но она не могла. «Беги. Спасайся». И другие голоса: «Ты не можешь себя спасти. Ты плохая… плохая… плохая. Вот почему мама наказывает тебя».
Сани приближались. Сивилла не могла шевельнуться. Черная накидка матери волочилась по снегу и местами стала белой. Черное на белом.
Топ зарычал, потом закружился на месте, тоже не зная, что делать. Снова пронзительный крик. Вновь смех, на этот раз ближе. И тишина.
Ее мать попала в борозду. Санки встали дыбом и выбросили ее. Она взлетела в воздух — большая черная птица без крыльев. Ее тень, движущаяся, выписывающая зигзаги, покрывала весь белый снег.
Потом полет прекратился. Мать лежала на поле. Отец склонился над ней, щупая пульс.
— Папа! — закричала Сивилла.
Сивилле хотелось побежать к ним, но ее будто приковало к месту. Глядя на находящихся в отдалении отца и мать, она крепко сжимала ручку пилы, словно та могла утешить ее, подавить ее страх.
Единственным звуком был шелест ветвей на деревьях. Все остальное было таким же тихим, как мать, когда они оставляли ее в доме на вершине холма.
Солнце опустилось низко к горизонту и почти уже зашло. Сивилла разжала пальцы, и ручка пилы выскользнула из ее руки. Возможно, она так цеплялась за нее, потому что пила связывала ее со счастливым временем, с периодом от Рождества до сего дня. С теми месяцами, когда ее мать молчала и матери из Уиллоу-Корнерса не существовало.
Сивилла стояла возле печки, а отец, присев на одно колено, склонился над матерью, сидевшей в кресле. Он прикладывал горячие компрессы к ее расцарапанной и опухшей ноге. Мать говорила:
— Я была уверена, что она сломалась. Когда закончишь с компрессами, положи немножко арники.
