Если бы доктор Уилбур согласилась принять ее, всплыло бы и это, и многое другое. На сей раз — пообещала себе Сивилла, — страшно это или нет, но она должна обо всем рассказать доктору. Не сказать об этом было все равно что жаловаться врачу на головную боль, когда на самом деле у тебя рак.
Однако Сивилла, неуверенная в том, что сможет заставить себя рассказать обо всем, сознавая, что если она не расскажет, то лечение окажется совершенно бессмысленным, продолжала размышлять, правильным ли будет возобновить лечение. Перед тем как сделать решительный шаг, она колебалась шесть недель.
Здесь, в вагоне, краски прошлого блекли. Неожиданно самым важным стало настоящее, поскольку Сивилла поняла причину своего поспешного бегства из Филадельфии. Всякий раз, когда случался один из подобных инцидентов (а они случались с ней начиная с трех с половиной лет), все выглядело так, словно происходит впервые. Даже после того, как в четырнадцать лет Сивилла в принципе правильно оценила свою ситуацию, каждый раз она внушала себе, что начнет все с чистого листа и такое с нею больше никогда не случится. В Детройте эти эпизоды стали ошеломляюще многочисленными, и все-таки даже тогда Сивилла сумела заставить себя считать каждый из них последним.
Однако на этот раз иллюзия вызвала больший страх, чем обычно, из-за глубокого разочарования, которое она пережила в этот январский день 1958 года, спустя три с половиной года после начала психоанализа, — потому что эпизод, подобный произошедшему в Филадельфии, все-таки случился.
Поезд с пыхтением подошел к Пенсильванскому вокзалу. Сивилла, сжимая в руке свою папку, вышла из вагона, поспешила к такси и наконец почувствовала, что начинает освобождаться от настойчивых укоров совести по поводу случившегося в Филадельфии. К тому времени, как такси повернуло на Морнингсайд-драйв и подъехало к кирпичному зданию, в котором Сивилла в сентябре 1955 года сняла квартиру на третьем этаже на пару с Тедди Ривз, она почувствовала безопасность и облегчение — убаюканная своим желанием не помнить.
Тедди должна еще быть в Оклахоме со своей семьей. Сивилла поднялась по лестнице, зная о том, что никто не встретит ее, но не печалясь по этому поводу.
Когда дверь квартиры распахнулась, ее покой испарился. Капри, худая, с широко раскрытыми глазами, приветствовала ее отчаянным хриплым мяуканьем. Эти звуки были обвинением, таким же обвинением, как пижама, оказавшаяся в номере отеля «Бродвуд». Сивилла бросила Капри, не оставив ей ни воды, ни пищи. Капри была ее единственной настоящей подругой, вообще единственным, что она имела. Сивилла никогда сознательно не допустила бы подобного обращения ни с каким животным, не говоря уже о ее бесценной Капри. Но она это сделала. Она бросила животное, которое любила, так же как ее саму в прошлом неоднократно бросали люди, утверждавшие, что любят ее.
4. Другая девушка
Сивилла не могла заснуть, зная, что утром ей придется рассказать доктору о том, что она натворила. Сделать это будет еще труднее, чем ей представлялось. Она поймала себя на том, что вспоминает о первой встрече с доктором в Нью-Йорке.
Полная ожиданий, надежд и тревог, Сивилла проснулась 18 октября 1954 года еще до рассвета. Она окинула взглядом спальню в студенческом общежитии Уиттер-холл, не различая в полутьме отдельных предметов. На спинке стула висел ее темно-синий габардиновый костюм. На туалетном столике лежали темно-синяя кожаная сумочка, темно-синие шелковые перчатки и шляпка того же цвета с небольшой темно-синей вуалью. Под стулом стояли наготове темно-синие кожаные туфли-лодочки на среднем каблуке. Дымчатые чулки были засунуты в туфли. Весь ансамбль был с великим тщанием подобран накануне вечером.
По мере того как рассветало и предметы обретали форму, ощущение отстраненности пропадало. Сивилла начала размышлять о том, что ей сказать доктору Уилбур. На этот раз придется поведать врачу все.
Сивилла потянула еще минутку, глядя в окно на занимающийся рассвет. Одевалась она медленно, тщательно. Застегивая лифчик, заметила, что у нее дрожат руки, и снова уселась на кровать, чтобы успокоиться. Через несколько секунд она встала и осторожно надела костюм. Надевая шляпу с почти механической точностью, Сивилла, даже не глядя в зеркало, знала, что выглядит так, как нужно. Темно-синий цвет был в моде, а эта маленькая вуалетка придавала всему ансамблю дополнительный шарм.
Сивилла подошла к окну. Деревья во дворе Уиттер-холла стояли без листьев, раздетые осенью. Она взглянула прямо на солнце и тут же, ослепленная им, отступила от окна. Было всего шесть тридцать — слишком рано. Встреча с доктором не могла произойти раньше девяти.
Время. Относительно времени у нее никогда не было уверенности. Чем раньше она выйдет отсюда, тем лучше. Сивилла натянула перчатки.
Казалось, окружающий мир еще не совсем проснулся, когда она спускалась по ступеням Уиттер-холла, направляясь через Амстердам-авеню к аптеке Хартли на юго-восточном углу.
Аптека была пуста, если не считать кассирши и продавца. Поджидая, пока человечество изволит пробудиться, кассирша обрабатывала ногти наждачной пилкой; продавец в белом халате возился с тарелками за мраморной перегородкой.
Присев у стойки, Сивилла заказала масляное печенье и большой стакан молока, сняла перчатки и стала нервно теребить их. Поглощая печенье с молоком, она поняла, что умышленно убивает время. Выражение «убивать время» заставило ее вздрогнуть.
Выйдя от Хартли в семь тридцать, она некоторое время ждала автобуса на Амстердам-авеню, но потом решила отказаться от этой идеи. Автобусы вводили ее в замешательство, а сегодня утром нужно было мыслить ясно.
Минуя Шермерхорн и церковь Святого Павла, Сивилла едва узнала их. Только дойдя до 116-й улицы, где все напоминает о близости Колумбийского университета, она стала воспринимать окружающее. Через тяжелые ворота на 116-й улице она разглядела в отдалении главное административное здание с его эклектичной архитектурой, с ионическими колоннами и гордой и одновременно трогательной статуей Alma mater у входа. Ее поразило сходство этого здания и Пантеона в Риме.
Кафедральный собор Святого Иоанна Богослова на 113-й улице привлек ее внимание. Сивилла прогуливалась перед собором почти десять минут, рассматривая его готическую архитектуру и размышляя о том, что такие соборы в свое время строились чуть ли не бесконечное число лет. Ну, она-то не может разгуливать бесконечно. Она ждала такси, но до восьми пятнадцати не появилось ни одной машины.
Водитель, говорящий с бруклинским акцентом, предложил Сивилле «Нью-Йорк таймс». Она с благодарностью взяла газету и обрела в этом успокоение, поскольку нервы, раздраженные неспешным продвижением машины в час пик, предупреждали о том, что, хотя ее сознание рвется к месту назначения, она может опоздать на встречу, несмотря на заблаговременный выход из дома. 18 октября 1954 года в газете не было кричащих заголовков. На первой полосе — никаких упоминаний о президенте Эйзенхауэре или сенаторе Джо Маккарти, которые обычно фигурировали в газетных шапках. Заголовки, скромные и аккуратные, сообщали: «Макмиллан возглавит британскую оборону в новом кабинете»; «Ширятся забастовки докеров Великобритании»; «40 колледжей присоединились к программе американской технической помощи 26 странам»; «Демократы лидируют в Палате представителей»; «Потери, вызванные забастовкой водителей тяжелых грузовиков, оцениваются в 10 000 000 долларов».
