После тридцати девяти лет, в течение которых дела обстояли иначе, наконец-то каждый день принадлежал ей весь до последней минуты. Раньше со временем приходилось управляться, передавая часть его другим «я». Теперь время предоставляло возможность для самореализации.
По утрам, когда Сивилла планировала очередной день, глаза ее сияли, выдавая возбуждение, которое у любого другого человека следовало бы признать не соответствующим масштабам происходящего. Возбуждение это не ослабевало в течение всего дня, при совершении самых ординарных действий — читала ли она книгу, смотрела ли телевизор, беседовала ли.
— Я вижу имя какого-нибудь общественного деятеля в газете, — заметила она Флоре как-то вечером. — Потом слышу его же по телевидению. Потом кто-нибудь заговаривает о нем. И я всегда узнаю это имя! — На миг в ее глазах мелькнула грусть. — Бывало много раз, когда я не могла сделать этого, — в прошлом.
Два последних слова Сивилла произнесла с таким выражением, как будто вспомнила о чем-то ужасном, но давно прошедшем. Затем, желая описать, что такое изоляция, что такое отчуждение, которое испытывает человек, страдающий расщеплением личности, она пояснила:
— Раньше я могла прочитать чье-то имя в газете, но к тому времени, когда мы слышали его вновь по телевизору, частенько случалось так, что слышала это не я, а кто-то из «других». Когда оно всплывало в разговоре, в нем мог участвовать еще кто-то другой из нас. Все эти фрагменты не соединялись в единое целое. — Слово «я» здесь снова использовалось для обозначения прежней бодрствующей Сивиллы. Торжествуя, новая Сивилла добавила: — Теперь эти фрагменты складываются вместе. Мир выглядит цельным.
Выражение ее лица вдруг стало задумчивым, и она серьезно сказала, пристально глядя на Флору:
— Я понимаю, что остальным людям кажется, будто нет ничего особенного в том, чтобы посмотреть целиком телепрограмму без чьего-либо постороннего вмешательства, но для меня это просто откровение!
Продолжали находить свое выражение и иные ощущения. «Здесь спокойно, очень спокойно, — сказала она как-то вечером. — Если вдуматься, я внутренне тоже очень спокойна. Больше нет этих споров с самой собой».
В другой раз, вернувшись с Флорой и ее матерью с приема по случаю помолвки, Сивилла выставила себе высшую оценку: «Я там была все время. Именно я, Сивилла. Я помню все, что подавали на стол, и все разговоры до последнего словечка. Все целиком».
Простые вещи стали очень важными. К примеру, однажды утром Сивилла сходила за покупками и, вернувшись домой, обнаружила, что забыла купить апельсиновый сок. «Как чудесно, — весело заметила она, — быть способной что-то забывать, как все остальные люди». Более существенным, чем юмористическая самооценка, в этой фразе было выражение единства со всем человеческим родом.
Как-то раз Сивилла решила отправиться в магазин «Гимблз», чтобы купить материи на платье. Вместе с ней пошла Флора. Магазин был переполнен. У прилавка с галантереей толпилось множество народу. Продавщица начала обслуживать женщину, которая подошла позже, чем Сивилла. «Простите, но я подошла первой», — запротестовала Сивилла. Флора затаила дыхание. В прошлом столь решительные действия были невозможны для Сивиллы и могли бы исходить лишь от какого-то другого «я», как правило от Пегги Лу. Однако здесь присутствовало единственное «я» — новая, уверенная в себе Сивилла.
Тут же проявились и дальнейшие признаки успеха. Продавщица вручила Сивилле чек. Сивилла внимательно изучила его, умножая количество ярдов на стоимость ярда, чтобы посмотреть, правильно ли подбит итог. Раньше она непременно обратилась бы к сопровождающему лицу с просьбой проверить точность чека. Но теперь, обладая знаниями Пегги Лу, которые та приобрела в пятом классе у мисс Хендерсон, и пройдя постаналитическую фазу лечения, во время которой доктор Уилбур научила новую Сивиллу пользоваться знаниями, возвращенными ей остальными «я», Сивилла справилась с этой задачей самостоятельно.
В отделе одежды Сивилла решила купить коричневое платье с красной и золотой отделкой на поясе и манжетах. Выходя из магазина, она сообщила Флоре: «Коричневое платье я приобрела для Сивиллы, но эти пестрые узоры предназначены для Пегги».
На улице Флора стала ловить такси. Сивилла остановила ее, сказав: «Давайте поедем на автобусе». Помня о страхе Сивиллы перед автобусами, Флора в полной мере оценила значение этого предложения. «Можно запросто сесть на автобус и поехать куда нужно. Это совсем не сложно», — уверенно заметила Сивилла. И уже в автобусе она высказала то, о чем предпочла промолчать Флора: «Я просила других людей производить за меня арифметические подсчеты или вообще отказывалась от этого, — сказала Сивилла. — Но теперь я сама делаю подсчеты для себя. Я могу заказать то, что мне хочется, подсчитать сдачу в такси, отмерить материал на платье или на шторы, обмерять картины, чтобы заказать для них рамы, — в общем, делать все то, что не могла делать раньше». И вновь повторилось это любопытное подчеркивание слова «раньше», сопровождаемое радостью по поводу обретенной свободы.
Были, конечно, и моменты, когда Сивилла демонстрировала отблески того, что когда-то являлось другими «я». Новая Сивилла могла начать расхаживать по гостиной, приговаривая: «Я уезжаю. Я хочу построить совершенно новую жизнь. Все так здорово. Многое нужно сделать, во многих местах побывать». Флоре это напоминало о тех временах, когда Пегги Лу собиралась навеки порвать со всеми остальными.
Черточки Вики проскальзывали, когда собиралась компания и Сивилла заводила разговор о старинной американской мебели или заявляла: «Не понимаю, как люди умудряются скучать».
Блондинка, которая столь запоздало представилась и столь быстро интегрировалась, проглядывала, по-видимому, в живости и энтузиазме новой Сивиллы.
Новая Сивилла починила разбитую керамическую вазу не хуже, чем это сделали бы Майк или Сид. Приготовила ягненка в подливке по рецепту Мэри. И что самое поразительное, сыграла Ноктюрн си минор Шопена. В прошлом лишь Ванесса умела играть на пианино.
Когда Сивилла доверительно призналась Флоре: «Я стыжусь того, что была такой нетерпимой и фанатичной. Теперь я не боюсь католиков», — за ней, казалось, маячила тень Нэнси Лу Энн. А когда Сивилла добавила: «Основы моих религиозных убеждений остались теми же самыми, но произошли изменения, которые избавили меня от напрасных терзаний и представили эти убеждения в новом свете», — это было все равно что сказать: «Мэри выбралась из своего иглу».
Другие «я» как автономные независимые сущности исчезли. Но они были успешно интегрированы, и теперь уникальность каждого делала свой вклад в многообразные аспекты одной полноценной личности.
Хотя эта цельность приносила радость бытия, чувство восхищения грядущим днем, новую уверенность в отношениях с окружающим миром и сбалансированность новой зрелости и психологической молодости, отстававшей от хронологического возраста, вполне естественно, что исцеленная психика новой Сивиллы в некоторых отношениях была еще хрупкой — не вполне готовой доверять себе. Возникали моменты паники, острые, но быстро подавляемые вспышки страха перед будущим. «Я не хочу опять заболеть, — время от времени бормотала Сивилла. — Я боюсь того, что может случиться, когда день клонится к ночи». Флора убеждала ее в том, что испытывать страх перед старостью — это совершенно нормальное явление, присуще всем людям.
