Он не смотрел на меня.
— Почему же ты пришел к нам? Почему ты сделал то, что сделал, если ты не тот, кого мы ждали?
— Спроси Шайтхуна, — ответил я. — Ну а теперь, отойди от двери.
Он, не двигаясь с места, пробормотал:
— Не могу, мой повелитель. Ты должен быть с нами. Ты наш.
Я двинулся к нему, а он напрягся и вцепился в меня.
Он был сильным мужчиной. Его дыхание пахло каким то дурманом или благовонием, и между его приоткрытых губ я увидел зуб, который ему расколол. Я не хотел пользоваться своей Силой. Казалось, магия этого ада подпитывается от моей. Я притворился Шайтхуном и тем самым увеличил влияние Шайтхуна на то, что я делал. Я заглянул в мысли Кая, Лели — это были мои мысли. Тень демона превратилась в тень моего отца. Освободи я сейчас убийственную силу, решил я, и она примет другую форму, чтобы уничтожить меня.
Я боролся со священником, пытаясь оторвать его от себя. Он ухватился за мои ноги и хотел меня повалить, я нагнулся и нанес ему удар кинжалом. (Варвар из дикого племени… вооруженный убивающим светом… предпочитает воровское оружие.) Он захрипел, как человек, ворочающийся во сне, и выпустил меня.
Коридор должен был слева подниматься на поверхность, как я смутно помнил из путешествия предыдущей ночью. На склоне холма сиял день, я побежал туда, и никто меня не останавливал.
Глава 9
Несмотря на свою гордость и силу, я пошел в Крысиную нору, околдованный хессеками, и покинул ее полубезумным. Нет человека слабее того, который полагает себя непобедимым, ведь даже укусы пчел могут убить, когда их очень много.
Через некоторое время я обнаружил, что брожу по разрушенному верхнему городу Бит-Хесси. Я забыл, как туда пробрался, и не сразу смог сообразить, как мне выбраться оттуда через болота и лагуны. Случайно я вспомнил о хессекских лодках, спрятанных возле забитых илом причалов, и о кладбище старых кораблей, где, если другие планы спасения провалятся, можно будет соорудить какой-нибудь плот из обломков. Я не рассчитывал пройти по воде. Как раз сейчас я больше всего хотел быть просто человеком. Казалось, за мной наблюдает глаз, глаз старого Хессека. Я дрожал от усталости и ужаса и не мог собраться с мыслями.
Так я шел, шатаясь, в северном направлении, и над моей головой разбитые черные строения порта Хессу покачивались в такт моим неровным шагам.
Низкое серо-голубое небо давило дневной жарой. Однажды что-то заверещало в болоте среди высоких деревьев-папоротников. Один раз я по колено провалился в разинутый рот глинистой лужи между домами и с трудом выбрался оттуда.
Я не видел ни людей, ни зверей. Но ни до порта, ни до берега я не дошел.
Наконец, я улегся прямо в грязь среди высокой травы в тени какой-то стены, не выставив стражи против врага. (Он был повсюду. Зачем трудиться, чтобы выследить его?). Их Сила поглотила мою. Они держали меня. Я удрал из подземелья и был пойман на поверхности. Я бормотал, как в бреду, дремал, вскакивал — жалкое зрелище, если только здесь был кто-нибудь, чтобы пожалеть меня.
Когда я пришел в себя, свет таял в желтых и бронзовых полосах за скрещенными клинками листвы в вышине и разбитыми крышами. Что-то дергалось возле меня — я обнаружил, что шесть или семь пиявок выползли из лужи на улице и впились в мои икры. Я отодрал их. В туманном свете сумерек я увидел, как текла кровь. По законам масрийского театра в такие моменты всегда начинается гроза. Мелодраматические эффекты — раскаты грома, красная молния — поэтически передают стенания и молитвы обреченного героя. Так оно и было. Небо потемнело, нагнетая тяжесть, надвинулось, как гора, которую внезапно прорезали три белых лезвия, и раздался звук сталкивающихся облаков. На развалины полился дождь, горячий, как моя кровь.
Я нырнул в дверной проем и съежился там среди теней. Снаружи, как занавес, висел дождь. По небу прогрохотал гром, и моя голова внезапно стала ясной. Казалось, жизненные силы и сообразительность вновь наполнили меня. Я посмотрел на укусы пиявок — они затягивались. Пора было пробиваться к пристани. Гроза смыла все их грязное колдовство, и я мог найти и лагуну, и лодку, и добраться до открытой воды.
Позади я услышал свое имя, произнесенное шепотом. Это было не то имя, которое я себе выбрал, а то, которое дало мне мое племя.
Тувек.
Я медленно повернулся, не желая видеть, оставив неотмытый нож в ножнах, зная, что он мне не пригодится.
За дверью был зал, уходивший в глубь дома; скудный свет проникал сквозь дыры в стенах, ничего нельзя было разглядеть, лишь в дальнем конце виднелось белое сияние. Я не мог рассмотреть, что это, но пока я смотрел, сдерживая дыхание, в воздухе появились и поплыли мягкие нити, которые цеплялись за неровные стены, разрушенный потолок; наконец они начали обвиваться и вокруг меня. Огромная паутина. А в центре ее, в бледном сиянии — паук?
Я пошел туда, по направлению к белой сердцевине паутины. Это произошло не столько по принуждению, сколько по злому, отчаянному убеждению, что другим путем мне отсюда не уйти.
Нити паутины лопались под моим напором и снова соединялись, крепко обматываясь вокруг меня. Теперь я мог видеть нечто в бледном свете в самом центре сияния. Я понял, что ждал этого с того момента, как проснулся и увидел Лели, сидящую в ногах моего ложа и рассказывающую мне мои сны.
Я предчувствовал, что найду Уастис, и забросил свои сети для нее. Но с годами, равными всей моей жизни, она стала более коварной и вполне могла приготовить свое оружие. Какое же место могла выбрать моя мать, более укромное, чем Бит-Хесси на болоте? Какое царство могло быть для нее лучше, чем это гнилое, прячущееся, горящее желанием мести?
Она была в два раза меня старше или, может быть, немного больше, но выглядела, как я и подозревал, еще более старой. Ее лицо, как всегда, было закрыто, но на этот раз по хессекским обычаям покрывалом из плотного белого шелка, а руки и шея оставались обнаженными; жилистое, грубое, белое тело присохло к костям, а под платьем обозначились две иссохшие груди, которые никогда меня не кормили. Ее белые волосы были заплетены и уложены при помощи серебряных заколок, а длинные ногти на руках окрашены в цвет умирающего огня.
Я не мог вымолвить ни слова. Я поклялся убить ее, когда найду, но я был беспомощен. Я таращил глаза, как идиот, а она говорила, эта ведьма, и ее голос был юн, свеж и прекрасен, и он был тверже синего металла.
— Моя ненависть помогла мне избавиться от твоего отца. Тебя я тоже могу убить. Если только ты не согласишься служить мне.
— Если тебе нужна моя служба, тебе следовало оставить меня при себе.
— Ты был его проклятием для меня, — сказала она.
— И сейчас то же самое.
— Хессек мой, — сказала она. — Повинуйся мне. Веди моих людей к победе, и я сохраню тебе жизнь и вознагражу тебя.
Внезапно мой мозг ожил. Я понял.
