Одним из наиболее влиятельных суфийских тарикатов в Самарканде традиционно является орден Кадирийя
[96]. Его главный культовый центр — мемориальный комплекс Шохи-Зинда («Живой царь») в память святого имама Кусама Ибн Аббаса, двоюродного брата Пророка и, как тут считают, второго человека в исламской иерархии. До начала ХХ века, практически до завершения Гражданской войны в Средней Азии, вокруг гробницы проходили регулярные массовые зикры членов ордена. Дервиши начинали шествие в верхней мечети комплекса и, скандируя «Hu!
[97]», направлялись особыми круговыми движениями в нижнюю мечеть, где читались молитвы и проводились особые церемонии причащения фаны
[98], а в завершение всего маарифы читали стихи. Ибн Аббас — это и есть Живой царь, по легенде, скрывшийся здесь в земле от врагов и подобный в своей сакральной функции спящему императору Запада, норманну Фридриху II, пробуждения которого до сих пор ожидают некоторые европейские ордена.
В советское время, понятно, зикры прекратились, но люди остались. Они продолжали регулярно посещать гробницу, однако уже под видом профанных туристов. Конечно, оторваться с прежней силой было невозможно, поэтому в практике ордена появился новый обычай: посещать мавзолей Ибн-Аббаса по-тихому, читая там молитвы и делая по возможности намазы. Чтобы посторонние не лезли туда в ненужное время, договаривались со службой охраны памятника. В определенный момент приставленный к мавзолею надсмотрщик перекрывал красной ленточкой вход в «музей» и объявлял, что там сейчас идут технические работы, которые закончатся через полчаса. В это время кадирийцы могли оставаться у саркофага святого, не опасаясь посторонних глаз и ушей. Но по крайней мере один раз им это не удалось.
Началось все с того, что я, как и положено, первым делом отправился именно к «Живому царю». С чувством легкого замирания вошел в ворота комплекса, поднялся по лестнице к мавзолею, ступил под гулкие своды купола. Впереди в прохладном полумраке что-то светилось. Я двинулся на свет и вышел к особым образом иллюминированному саркофагу, стоявшему как бы в деревянной резной решетчатой клетке. Посетителей вокруг было не очень много, и я решил поискать какой-нибудь тихий угол, чтобы спокойно посидеть. Такое место я нашел в закутке за входной дверью, ведущей в зал с гробницей. Я сел в позу ваджрасана
[99], сложил руки на животе и глубоко вздохнул… Слышу через некоторое время, будто сквозь сон, какое-то бормотание. Открываю глаза. Зал наполнен молящимися людьми — всего человек двадцать. И створки клетки саркофага раскрыты. Видимо, публика эта вошла сюда в тот момент, когда я тихо сидел за дверью и медитировал. Наверное, решили не шугать меня, возможно, приняв поначалу за одного из своих или по крайней мере за человека с пониманием.
Наконец процедура закончилась, люди начали расходиться. На выходе из святилища собралась небольшая очередь. Служитель снял красную ленту, выпуская нашу группу и одновременно запуская новую. Тут ко мне подошел старичок — весь в белом, в тюбетейке — и спросил что-то по-узбекски. Я ему в ответ: «Забони узбаки намедонам!»
[100] Тогда он спросил меня по-таджикски, кто я такой. Я ответил, что я гость из Эстонии, совершающий зиаратную поездку. Старичка это сильно удивило и одновременно расположило:
— Когда будешь спускаться вниз, — сказал он мне, — внимательно считай ступени. Если не ошибешься, будет удача.
— А как я узнаю, сколько должно быть на самом деле?
— Внизу написано…
Я спускался очень медленно, внимательно считая ступени. И тут заметил, что точно так же медленно и аккуратно спускаются еще несколько человек — видимо, из нашей группы. Я дошел до основания лестницы и увидел на стене табличку, где рассказывалась история памятника архитектуры Шохи-Зинда и одновременно упоминалась эта лестница. Согласно народной легенде последняя, по замыслу строителей, должна была символизировать лестницу в небо.
Уже позже я узнал, что эта была та самая лестница, по которой некогда совершались инициатические шествия суфийских мистиков от подножья к верхней мечети. Пережитки этой традиции сохраняются в местной религиозной среде до сих пор, что мне и пришлось наблюдать во время пересчитывания ступеней, каждая из которых символизирует одну из сорока мистических стоянок ангелов в суфизме. Существует легенда, как на этой лестнице мастер Бахауддин Накшбанд встретился с самим Живым царем, явившимся в виде всадника на белом коне.
Люди, с которыми я оказался у саркофага имама Кусама Ибн Аббаса, были замаскированными дервишами почтенного ордена. Один из элементов их традиционного ритуала состоял в сосредоточении на числе ступеней, что в определенном смысле воспроизводило бодрствование субъекта на пути мистического познания тайн мироздания.
Вечером того же дня я сел на поезд, отправлявшийся в Бухару, откупив целое купе. Плотно поужинал в вагоне-ресторане, затем развалился у себя в «номере» на двух подушках, выключив свет и вглядываясь в темнеющий пейзаж Маверранахра. Тонко тлел огонек «беломоринки». Вагонная трансляция передавала советские хиты группы «Ялла»:
Учкудук, три колодца,
Защити, защити нас от солнца!
Ты в пустыне спасительный круг,
Учкудук…
Учкудук… Вау!
На станцию Бухаро — так по-таджикски называют Бухару — поезд прибыл ровно в восемь часов утра. Я сошел на перрон. Прежде всего я собирался отправиться к усыпальнице хазрата Бахауддина Накшбанда — основателя ордена накшбандия, наследующего инициатические традиции ходжагона. Рядом притормозила «Волга»:
— В Бухару?
— Мне нужно к мазару шейха Бахауддина Накшбанда.
— Садись, нам по пути. С тебя рубль!
Через пять минут езды машина остановилась на развилке:
— Теперь тебе направо!
Я вышел и вскоре поймал другую машину.
— Мне нужно к мазару Бахауддина.
Проехали километров десять. Водитель останавливается на очередной развилке и говорит:
— Теперь тебе направо!
Как, опять направо? Снова ловлю машину, опять говорю:
— Хазрати-Бахауддин!
Проехали еще километров десять, водитель остановился. На этот раз там, где надо. Через дорогу я увидел крупный комплекс желто-серых зданий в духе Регистана, но чуть поскромнее, с поблекшей росписью. На стене центрального минарета красовалась табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». Ворота во внутреннее пространство ансамбля были заперты. Посетители могли довольствоваться лишь полуразрушенной мечетью, пол которой устилали бесчисленные фрагменты синей глазури, осыпавшиеся с некогда роскошно расписанного свода. Внешние стены корпусов ханаки (суфийского ашрама) смотрели пустыми глазницами окон на бесконечное поле бурьяна, с трех сторон подступающего к мазару. С четвертой стороны тянулся асфальт автомобильного шоссе. Обойдя строение вокруг и вернувшись к минарету, я увидел там человека в тюбетейке и спросил его, не сторож ли он. Выяснив, что так и есть, я долго упрашивал его пустить меня к могиле шейха Бахауддина. Даже предлагал полтинник. Ноль эмоций. Впрочем, ключ нашелся. Им оказалась «Фатиха»
[101], прочитанная мной по-арабски:
