— Эй, что он говорит? Хороший перец! На, попробуй! И ты попробуй!
Он принялся раздавать связки с перцами толпе, опасаясь, видимо, полной компрометации своего товара и доброго имени в придачу. Народ бросился расхватывать дармовые стручки, надкусывая их, впрочем, с осторожностью.
— Ну что, хороший перец? — спрашивал бабай.
Халявщики поцокивали языками, качая головами и коварно скалясь. А один седой дедок сказал:
— Перец хороший, язык плохой!
В один прекрасный день мы отправились с Хайдар-акой в мечеть у Путовского базара. Сидим, пьем чай с имамом, разговариваем о метафизике. Вдруг во двор комплекса заходит группа западных туристов: молодые парни с девками, все загорелые, с рюкзаками за спиной и в шортах. Идут, озираются по сторонам. Увидели нас с имамом, кивнули, один из них спросил по-английски, можно ли осмотреть объект. Имам сделал жест рукой: мол, давайте, смотрите! Хайдар-ака спросил его, как можно допускать на священную территорию мечети таких профанов, да еще в шортах. На что имам ответил:
— Осел, даже побывавший в Мекке, все равно останется ослом.
Позже ака прокомментировал слова имама следующим образом:
— Профан в принципе не может оскорбить святыню, так как последняя в своем онтологическом статусе намного реальнее самого профана.
Однажды к Каландару зашел сосед — молодой таджик, учившийся в каком-то столичном вузе. Узнав, что Хайдар из Москвы, он очень обрадовался, но все никак не мог взять в толк, почему тот столь упорно налегает на исламизацию, вместо того чтобы делать нормальную столичную карьеру. На что ака ответил:
— Мы вернемся к этой теме, когда я стану крупным политическим деятелем.
Часто захаживал на Клары Цеткин один особенный человек по имени Ших-Али. Коренной бакинец, юрист по образованию, он, как и Каландар, был женат на кореянке. После университета Ших работал год в центральной республиканской прокуратуре. Больше не выдержал. Шок, который чувствительный и поэтичный по натуре молодой юрист испытал в темницах-зинданах Дербента и в казематах знаменитой бакинской тюрьмы, а также открывшиеся ему за кулисами высоких кабинетов тайны беззакония привели Шиха к принятию радикального решения бросить номенклатурную карьеру и отвалить куда-нибудь подальше, где тебя никто не знает и не найдет.
Таким местом оказался Душанбе, куда Ших-Али перебрался из Баку много лет назад. Женился, завел детей. Работал он при местной шахматной федерации детским тренером по шашкам. Причем тренер он был действительно неплохой, так как его питомцы, мальчики и девочки десяти — пятнадцати лет, периодически выигрывали различные соревнования, в том числе на всесоюзном уровне. Свою шашечную команду Ших однажды привозил даже в Таллин, где она взяла несколько призов на очередном турнире. Я думаю, он был просто гениальным педагогом.
Еще Ших-Али почитал оккультные и человеческие способности Анатолия Игнатьевича, тоже занимался йогой, особенно медитациями. Он являлся убежденным сторонником ахимсы
[90] и всеобщего примирения. Будучи мусульманином, Ших-Али воспринимал ислам как часть интегральной традиции, восходящей к мудрецам седой древности:
— Однажды я разговаривал в Бухаре с очень старым раввином. Я его спросил, откуда происходит религиозная вражда между отдельными ветвями Авраамической традиции. Он мне сказал: «Христиане и мусульмане — это исторически еще дети в сравнении с тысячелетней мудростью нашей традиции. Им предстоит долгий путь духовного развития, прежде чем они повзрослеют и поумнеют!»
Жизненную мудрость Ших-Али постигал в нелегких обстоятельствах. Однажды семья его корейской супруги попросила помочь им на рисовом поле — пару грядок прополоть. У Шиха как раз был первый день долгожданного отпуска, и он с самыми лучшими намерениями решил потратить его на фамильный субботник. В общем, приехал на плантацию, грядка-другая… Попросили остаться еще на пару дней. Как откажешь? Вот так мало-помалу втянулся и пропахал у родственничков весь отпуск, не разгибая спины с утра до вечера! Справедливости ради надо сказать, что в таком же режиме пахала и вся семья, в том числе супруга Шиха. Ших-Али уважал труд и принимал удары судьбы со стойкостью истинного ученика-мюрида неведомого бога.
Корейцы — народ очень упорный. В Средней Азии их община была весьма состоятельна. Очень много корейцев торговали на базарах. Их специализацией были острые овощные начинки и смеси. Острая пища — культурное наследие народа-рисовода. На рисовом поле, всегда залитом водой, работать в жарком климате опасно, так как можно получить хронические воспаления, предотвратить которые способна как раз очень острая пища: ее огонь нейтрализует влажность окружающей среды.
Я лично пробовал национальную корейскую кухню только дважды. Первый раз — на душанбинском базаре, где купил в напоминавшем наскаду
[91] пластиковом пакетике овощную смесь, посчитав ее чем-то вроде начинки к блинам. Она оказалась до такой степени острой, что даже аджика показалась бы по сравнению с ней вареньем. Потом злопыхатели мне рассказывали, что корейцы якобы специально обильно шпигуют смеси перцем, дабы заглушить привкус просроченных продуктов. Не знаю, как насчет последних, но мой личный опыт вполне убедил меня в том, что истинные корейцы без обильного перца вообще ничего не едят.
В Каландаровом подъезде на последнем этаже жили две кореянки, представлявшиеся сестрами (хотя больше они были похожи на лесбийскую пару). Девушки очень интересовались заморскими гостями своего соседа-художника. Мне удалось найти с сестрами общий язык, и они периодически приглашали меня к себе на ужин. В первый раз на стол была подана жареная картошка фри, которую одна из сестер тут же густо посыпала красным перцем. Я думаю, Каландар за это только сказал бы спасибо, да еще сверху побрызгал бы соусом собственного приготовления, но я после первого же куска прикасаться к блюду больше не рискнул. Это была моя вторая, и до сих пор последняя встреча с корейской кухней. По счастью, сестры поняли особенности моей нежной конституции и в следующий раз угощали более корректно, например водкой с огурчиками.
Однажды Кая рассказала такую историю. Как-то пришла она с компанией местных корейцев на встречу с делегацией из КНДР. Захотели подружиться с посланцами далекой родины, подошли к руководителю делегации: мы, мол, здешние корейцы, очень любим прекрасную Корею и уважаем ее вождя… Тот отстранился, холодно смерил их взглядом и отрезал:
— Настоящие корейцы живут в Корее!
Как-то раз к Каландару зашел человек, очень похожий внешне на Женю Адмирала
[92] — поэта-символиста и тайного алхимика-тулеанца
[93]. Я сначала даже подумал, что это и есть Женя, зачем-то телепортировавшийся сюда из Москвы, в которой безвыездно — как Кант в Кенигсберге — провел всю сознательную жизнь. Вместе с тем гость выглядел значительно крупнее оригинала — покабанистее, с отъевшейся ряхой, — тогда как бренная оболочка Евгения была крайне истощена гигалитрами водки, помноженными на бессонные ночи запредельных откровений. Наконец «двойник» открыл рот и представился: «Леня Махов». Это был тот самый «лама», о котором мне писал когда-то Йокси.
