Этот рассказ прозвучал как некое дежавю, напомнив мне сцену вокруг туалета в этой самой квартире, куда меня, перепившего астматолу и отчаянно упиравшегося, тащили Ира с Олей.
На следующий день мы с Вяйно отправились в Солнечное, а оттуда автостопом в Таллин. На развилке между Таллином и Тарту мы попрощались. В пути я рассказал новому приятелю о Раме. Вяйно уже слышал это имя и спрашивал, можно ли будет приехать. Я объяснил, как найти хутор. Харе Кришна! Потом он действительно приехал. Вместе с огромной допотопной пишущей машинкой, на которой по 16 часов в сутки набивал одним пальцем какую-то бесконечную телегу Кришнамурти.
Вяйно в то время завязался с Уку Мазингом
[181] — доктором теологии и шаманом урало-алтайской Великой Похъёлы
[182] по совместительству. Мазинг стал доктором теологии еще во время довоенной Эстонской Республики, в местных кругах он слыл за большого специалиста в библеистике. В советское время доктор углубился в исследование угро-финской традиции, в том числе магической, и считал себя носителем особого посвящения по линии палеоазиатского шаманизма. Некогда он достаточно попутешествовал по Европе, повращался в тогдашних модных кругах, побывал на семинарах Вивекананды, Ауробиндо и Кришнамурти. Именно он и дал Вяйно перепечатать лекции последнего.
Рам, сам долго живший в Европе, тоже неплохо знал тамошнее эзотерическое подполье сороковых-пятидесятых, в том числе и самого Уку Мазинга (тартусца, как и Рам). Другим великим тартусцем был Карл Тыниссон
[183], или брат Вахиндра, — махаянский монах эстонского происхождения, занимавший некогда пост настоятеля питерского дацана на Черной речке, затем — кумирни в Риге, которую посещали сами Рерихи, и закончивший свои дни в Бирме, в шведагонском монастыре, в сане святого, мощи которого не подвергаются тлению в течение многих лет. Рам помнил огненные церемонии, которые Вахиндра устраивал на одном из тартуских холмов, с призыванием духов космической пустоты и магнетизированием аудитории: «Ом мани падмэ хум! Хрих йа сваха!»
В советской Эстонии буддизм тоже процветал. Главным авторитетом в этой материи считался тартуский востоковед Линнарт Мялль
[184]. Интересом к восточной философии он заразился непосредственно от Рама, с которым познакомился в начале шестидесятых. Но затем из адептов мистического рамаизма перешел в академический сциентизм, пытаясь формально примирить традиционный буддизм с соответствующим коммунистической идеологии атеизмом. Конечно, в известной степени, учитывая советские реалии и требования к работникам академической сферы, можно с пониманием отнестись к такой подмене как к риторической условности, попытке отвести внимание церберов режима от буддийского огорода, усыпив их идеологическую бдительность. До какой степени ученый был предан сциентизму тартуско-московской школы и до какой — подвержен магической антинаучности ламаизма? Как рассказывал Аарэ, однажды на какой-то буддийской тусовке Линнарт возложил на него руки и прошептал тибетские мантры, резюмируя: «Ну все, теперь голова не будет болеть…»
Вокруг Мялля, работавшего на кафедре ориенталистики Тартуского университета, группировался кружок изучения санскрита и тибетского языка. Вяйно тоже одно время в качестве вольнослушателя штудировал здесь тибетскую грамматику, пока не попал в орбиту Мазинга. Теолог считал, что агглютинативная ментальность угро-финских народов, восходящая к общему урало-алтайскому корню, структурно намного ближе народам сино-тибетской языковой группы, чем флексивной ментальности индоевропейцев
[185]. Из чего получалось, что эстонская ментальность органично предрасположена к буддизму и даосизму, а И-Цзин была даже объявлена группой энтузиастов исторически родственной рунам Великой Похъёлы. Впрочем, глядя на Рама, — с его огромной белой бородой почти до пояса, свисающими по локти седыми кудрями и хитрым прищуром, — нельзя было отделаться от мысли, что перед вами тот самый вещий финский колдун Ванемуйне (Вяйнямёйнен), многократно воспетый в северных рунах.
Тем временем в Лангерма появилось несколько новых персонажей. Из Таллина сюда стали ездить кукловод Индрек, хиппи Рейн Мичурин, буддист Раймонд. Из Ленинграда начала наведываться девушка Оля Казико, пытавшаяся делать первые переводы рамовских текстов с английского на русский. Чуть позже из этого же града появился Олег-барабанщик — старый питерский кот с Лиговки, игравший на барабанах в различных блатных ресторанах, водившийся с валютчиками и проститутками, но смотревший на жизнь глазами эмансипированного гностика-индивидуалиста, к которому «не прилипает грязь мира».
Дима Рыжий однажды привез с собой из Москвы сербского студента Дарко, который был женат на дочери секретаря венесуэльского посольства и пообещал распространить информацию о деле Рама — как незаконно интернированного Советами лица — в дипломатической среде. Кроме того, с Рыжим приезжал из Риги молодой режиссер, который снял небольшой черно-белый фильм о Раме на зимнем хуторе: белый снег, черный лес, белая борода мастера, черный тулуп, Дед смеется… Звали рижского гостя Андрис Слапиньш
[186]. Это был тот самый камерамен, который погиб во время печально известной перестрелки в центре Риги с участием рижского ОМОНа. По этому поводу Рыжий писал: «Вину за его гибель пытались повесить на рижский ОМОН, что абсолютный бред. Наоборот: он находился в плотном окружении бойцов, и командир ОМОНа рядом, был плечом к плечу, прикрывая оператора. Захлебываясь кровью — пуля попала в горло, — Андрис просил не выключать камеру. Это были его последние слова: „Не выключайте камеру“. Обыкновенный герой и очень хороший человек, как и все, кто тогда уже были настоящими…»
8.2. Каазиксааре
В какой-то момент родственники жены Юри, которым принадлежал хутор Уку, решили его продать. Перед Рамом встала проблема переезда. Прежде всего нужно было найти новый дом. Этим делом занялся я. Дал объявление в газету и стал ждать. Через некоторое время начали приходить предложения. Не очень много, но все-таки. Я отобрал около десятка наиболее приемлемых, но ведь эти разбросанные по всей Эстонии дома нужно было объехать и лично осмотреть!
