Как выяснилось, Петрике, ко всему прочему, учился в Таллинской консистории на лютеранского пастора и был вынужден читать Кьеркегора по-немецки, чтобы сдать очередной зачет или экзамен. В промежутках между сессиями он аэростопил, проводя максимум возможного времени над облаками, — ближе к той истине, интеллектуальные знаки которой он искал в богословских трудах средневековых теологов. Впрочем, я очень сомневаюсь, что Петрике удалось закончить консисторию, учитывая его импульсивность и непредсказуемость поведения. Как-никак протестантская церковная институция требует от молодых людей иных качеств. В общем, на следующий день неугомонный богослов, махнув нам рукой на прощание, отвалил в Душанбе, чтобы ловить самолет куда-то в сибирском направлении. А мы с Плохим двинулись в сторону лежавшей перед нами новой долины.
Спустившись с хребта, мы шли с полчаса вдоль реки, пока не оказались в месте, где этот поток сливался с другим, спускавшимся с соседней долины. В точке, где оба русла объединялись, мы нашли мягкую, поросшую могучими деревьями, покрытую травой и мхом площадку у самой воды, метров пятьдесят на двадцать. Земля здесь была густо усеяна грецкими орехами. В воде, прямо у берега, лежало несколько громадных плоских валунов, на которых можно было делать асаны, пранаяму и просто загорать. И все это в тени орешника, скрывающей и фильтрующей палящее излучение солнца седьмого климата. Над площадкой, словно на террасе следующего уровня, росло еще несколько десятков ореховых деревьев, а в одном из них я нашел естественное дупло, подобное специальному дизайнерскому креслу, в котором можно было очень удобно сидеть, оставаясь невидимым со стороны, например медитируя.
Мы провели на ореховой поляне дня три, купаясь и оттягиваясь на солнце, слушая Махавишну или же перечитывая душеспасительные лекции Ауробиндо
[158], которые Плохой вместе с «Дхаммападой» взял с собой из Таллина. Впоследствии я неоднократно возвращался на это место — и в одиночку, и с друзьями. Всему хорошему, однако, приходит конец. Нужно было двигаться дальше, и мы отправились в сторону перевала на Душанбе. Через день пути, ближе к закату, мы вышли на пологий перевал, с которого открывалась панорама долины реки Лучоб. Нам пришлось довольно долго спускаться по гигантским валунам, прыгая с одного на другой, а затем еще ломить вниз по очень крутому глиняному спуску в условиях интенсивно приближавшихся сумерек. Наконец где-то внизу засветился огонек костра. Чабаны!
Так оно и оказалось. Мы набрели на высокогорную молочную ферму, где выпасались местные рыжие коровы, больше похожие сложением и размерами на коз. Коров мы, правда, сразу не увидели, зато напали на веселую компанию в огромной палатке, сидевшую вокруг дастархана со всевозможными мыслимыми и немыслимыми яствами. Это были работники фермы, на протяжении всего дня державшие рузу и теперь отрывавшиеся на ночном пиршестве. Женщины, обслуживавшие стол, едва успевали менять блюда и подливать чай в пиалы гуляющих. Радио играло витальную индопакистанскую музыку. Радушные фермеры нас моментально накормили, напоили, предложили остаться на ночлег и даже предоставили специальную палатку (в которой можно было при желании стоять во весь рост), снабдив нас при этом десятком курпачей и подушек, а также керосиновой лампой в форме волшебного светильника Аладдина.
На следующее утро оказалось, что я слегка приболел. Пришел ветеринар, доктор Халим, — как полагается, при чалме, в халате, — дал таблетку и спросил: не спешим ли мы, нет ли «внизу» требующих нашего присутствия срочных дел. Узнав, что таких дел нет, с энтузиазмом предложил:
— Ну так оставайся, пока больной, отдохни. А поправишься, еще несколько дней отдохни, если спешить никуда не надо!
Я подумал: и вправду, почему бы не остаться? Полное обеспечение, пир каждую ночь, а днем рузы с нас тоже никто не требовал. В общем, мы тормознулись на ферме где-то на неделю. Курили Юрчикову траву, слушали музыку, обсуждали лекции Ауробиндо на фоне общего теоспиритуалистического дискурса и в свете пустой недвойственности адвайты. А потом доктор Халим предложил погостить еще в течение нескольких дней у него дома, в Верхнем Лучобе. Мы с благодарностью приняли приглашение. Спуск с фермы к кишлаку занимал один день. По пути вниз нам попалось не так давно заброшенное селение, где дома еще находились в почти жилом состоянии.
Плохому это место — утопающее в плодовых садах и с роскошным видом на лежащую внизу долину — настолько понравилось, что на следующий год он вернулся сюда с командой из человек пятнадцати энтузиастов из сырой Эстонии, поверивших его рассказам о таджикском рае. Ну что ж, Аарэ не обманул их ожиданий! Среди участников той экспедиции был наш общий знакомый Раймонд, который потом мне с восторгом рассказывал о полученных им кайфах во время азиатского тура и пребывания в этом кишлаке в особенности. Как раскололся потом Плохой, Раймонд устроил тут большой пожар, на который сбежались жители из долины. Но к эстонцам в то время в союзных республиках относились с большим пиететом, и поэтому никаких стремных разборок любителям таджикских достопримечательностей местное население не устроило.
Ну а мы с Плохим после небольшой стоянки в кишлаке продолжили спускаться в долину, пока наконец горная тропа не превратилась в центральную улицу крупного кишлака на берегу уже довольно-таки широкого Лучоба. Дом доктора Халима стоял у самого спуска к воде. Нас приняли просто роскошно: дали отдельную комнату с видом на сад, реку и гряду гор по ту сторону берега, а также отрядили суфу во дворе, где при желании можно было спать ночью или отрываться днем за чаем и трубкой. В самый первый день нашего оттяга у доктора Халима мы пустили музыку с кассетника через радиоприбор, курнули и зарядили партию в шахматы. Это была самая длинная и самая эйфорическая шахматная партия во всей моей жизни. Мы долго думали, рассчитывая комбинации, а иногда спонтанно прерывали игру, когда этого требовала смена блюд на дастархане или же просто из желания отвлечься на запредельную панораму за окнами.
Партия шла, наверное, часов двенадцать, и в результате я с чувством огромного удовлетворения победил, заблокировав противнику все ходы!
Кишлак Верхний Лучоб напоминал средневековый город с узкими глухими переулками и ступенчатыми проходами. Зато за безликими глиняными фасадами, отделявшими общественное пространство от частного, обнаруживались райские рассадники всевозможной флоры, домашняя живность и даже специальные певчие птицы. Под переливы их трелей мы рубились по вечерам на суфе среди ватных одеял, смотрели телевизор под плов и чай со сладостями, курили папиросы и, созерцая окружающий горный ландшафт под звездным небом геомантического пояса Парсо, вели философско-теологические беседы в их полную силу.
Здесь я впервые познакомился с тем, что в Таджикистане называется «махалля», — традиционное клановое жилище. Махалля представляет собой, как правило, целый жилой комплекс, в котором размещаются несколько поколений ближайших ветвей родственников. В большой махалле могут проживать до нескольких сотен человек. Махалля часто образуется вследствие того, что к дому родителей пристраиваются дома детей, а к тем — дома их детей и т. д. В результате образуется поселение типа родовой общины. Как считают некоторые таджикские ученые, социальная система махалли сложилась еще в период позднего неолита и являет собой пример одной из древнейших форм человеческого общежития.
