Пашми-Кухна — это вроде таджикского Мачу-Пикчу, разве что немного поскромнее. Кишлак расположен на высоком каменном берегу реки, выложенном гигантскими валунами. Жителей в нем в то время не было: все спустились на хлопковые поля в долины. Полуразрушенные глиняные дома утопали в зелени садов, разбитых на горных террасах вместе с плантациями сельскохозяйственных культур. Кишлак окружали со всех сторон горные пики и скалы, среди которых выделялся белый ледник горы с очень знаковым для местных краев названием Татхагата
[152] (дань эллинистическому буддизму?). А на противоположном берегу реки, над Пашми-Кухной, вставала гигантская красная стена с тремя циклопическими профилями титанов работы самого Праджапати — древнего ведийского бога-кузнеца, который и выковал наш мир.
Пашми-Кухна — предел садового пояса и начало высокогорья. Ночная температура, упавшая, по моим ощущениям, до нуля, была тому практическим подтверждением. В своем байковом одеяле я не мог ни согреться, ни тем более заснуть. Холод стоял собачий, заморачиваться с костром было дико лень. Да и вряд ли это помогло бы, так как топлива вокруг — тоже не ахти, и почти абсолютная темень в придачу. Едва начало светать, мы решили двигаться дальше.
Через несколько часов пути, поднимаясь все выше и выше, мы попали в пояс высокогорной каменистой пустыни. Низко над землей пронесся холодный ветер, и послышался странный звенящий свист, напоминавший горловое пение или игру на варгане. Снова порыв ветра — и снова свист. Потом опять… Было ощущение, что вокруг летают бесплотные духи, подавая шаманские сигналы. Решив проверить, не глючится ли мне, я спросил об этом Плохого. Он тоже слышал звуки, не понимая, откуда они.
В этот момент сам собой заиграл дутор у меня в рюкзаке. Я в панике обернулся и взглянул на торчащий из рюкзака гриф инструмента. Перед самым началом путешествия я привязал к колкам лоскуток с мантрой «Ом мани падмэ хум» и другой, тайной мантрой этого же бодхисаттвы в ипостаси тантрического божества. Наконец до меня дошло, что именно этот лоскуток, трепеща на ветру, бьет по струнам дутора, создавая эффект игры. Это была как бы музыка ветра, но на самом деле — стихийный перформанс магического идама. А потом снова засвистел варган. Им, как выяснилось, оказались струны дутора, дребезжавшие от гуляющих между ними интенсивных потоков горного воздуха.
Под этот аккомпанемент мы несколько часов брели через восходящую к облакам пустыню, пока наконец не увидели впереди скалы бирюзового цвета. Несколько пиков пирамидальной формы, словно египетские миражи в согдийском небе, возвышались нетленными колоссами над битой породой, засыпавшей тропу. Пики бирюзовых бактрийских Хеопсов в открывшейся пустоте небес искрились под солнцем серебром покрывающего их ледяного панциря, припорошенного кристально-белым снегом. Тропа пошла в обход одной из пирамид, вдоль кромки постепенно приоткрывающейся бездны.
Неожиданно мы оказались на гребне хребта, с которого открывался вид на всю Ширкентскую долину к югу и живописный высокогорный цирк к северу. Панорама была чисто гималайская: мы как будто поднялись из цветущих долин Индостана к водораздельному хребту, за которым начинается Тибетское плато. Цирк представлял собой подобие марсианского кратера: красной гранитной породой была выложена относительно гладкая «арена», которую окружала стена розового скальника. На «арене», приблизительно в километре от нас, мы заметили отару. Таким образом, высвечивалась перспектива переночевать с чабанами у огня, под шкурами и курпачами. Мы начали спуск с хребта в марсианскую котловину.
Нам повезло. Чабаны располагались не просто на открытом воздухе и даже не в палатке, а в кошаре. Это было круглое сооружение, сложенное из валунов, крытое жердями и бурками из верблюжьей шерсти, придавленными сверху камнями. Плохой накануне обгорел на солнце, и теперь его начинало круто колотить. Я дал ему чернухи, чабаны налили чаю. Выяснилось, что у них здесь перевалочная база для перегонки скота из южных долин на горные пастбища вокруг Искандеркуля. Плохой рубился. Я достал у него из рюкзака книжку. Это была «Дхаммапада».
Текст произведения, состоящий из четырехстрофных высказываний на разные темы, приписывают самому Будде Шакьямуни. «Дхаммапада» (стихи о дхамме, или дхарме) — вещь очень романтическая, хоть и касается сформулированного Буддой восьмеричного закона зависимого существования — пратитья-самутпады. Также «Дхаммапада» — вещь очень стильная, для ее восприятия требуется своего рода душевный дендизм: спокойствие, отстраненность, неотождествление с окружением и вместе с этим готовность настоять на своем. Стихи о дхамме, кроме того, полны мистических аллегорий, приближающих интуицию к тому, что в тантрическом буддизме именуется праджняпарамитой — запредельной мудростью нирваны.
Солнце постепенно садилось. Я вылез из кошары пройтись, оглядеться, посмотреть на закат. Отойдя на пару сотен метров от стана, я сел на нагретый солнцем гранитный блок и закрыл глаза. «Ом намо буддхая, намо дхармая, намо сангхая! Ом мани падмэ хум!» Стояла полная тишь, свежий горный воздух насыщал кровь снотворным кислородом, а лучи убегавшего на запад светила одаривали остающийся по эту сторону горизонта мир прощальным теплом…
Мне вспомнился буддийский рай Амитабхи, который я видел в Иволгинском дацане, на втором этаже специального храма. В застекленном аквариуме, среди конфет, монет и кусочков сахара, позолоченные бодхисаттвы в шелковых одеяниях окружали многоукрашенное чудесными плодами центральное древо бодхи. Я погрузился в это трансментальное пространство, представив будду Амитабху сидящим напротив. Его просветляющее излучение как бы проникало приятным теплом в поры тела, трансформируясь в индивидуализированную рефлексию пустоты буддийского закона дхармы. В какой-то момент это излучение стало ощутимым физически. Я открыл глаза.
Напротив меня, на гребне красной мраморной стены цирка, на фоне розовеющего пространства восседал в позе лотоса гигантский черный аскет. Вокруг его головы светился огненный нимб. «Так это же Будда!» — радостно пронеслось у меня голове. Я также увидел, что Будду окружает множество других фигур, тоже сидящих в позе лотоса, но уже без нимбов и сияний. Собственно, вся стена цирка была покрыта медитирующими образами различной величины. Все это панно в целом живо напоминало некий гигантский Боробудур или фасад индийского храма, заполненный снизу доверху персонажами космогонического пантеона. Человек (в данном случае я) оказывался в самом низу иерархической лестницы, у основания небесной пирамиды. Но это непросветленный человек. Будда — человек просветленный, пробужденный — находился на самой верхней позиции, и исключительно свет его нимба делал возможным созерцание всей пирамиды в целом.
«Ом!» — произнес я, складывая перед грудью ладони и почтительно склоняясь перед черной фигурой с огненным нимбом. Приняв позу йогамудры, я замер с закрытыми глазами, уйдя во внутреннюю пустоту. Потом последовательно опустели остальные пятнадцать пустот мадхьямики: внешняя пустота, внешняя и внутренняя пустота, пустота пустоты, великая пустота, абсолютная пустота, обусловленная пустота, необусловленная пустота, пустота, преодолевшая предел, пустота без начала и конца, неотбрасываемая пустота, природная пустота, пустота всех дхарм, пустота собственной сущности, пустота безобъективного и пустота, лишенная реальности.
