— Вовчик, не торчи!
Я торчал и ничего не мог с собой поделать. Чувство стеба лишь усилилось, особенно после Вороньих комментариев.
— Вовчик, не торчи, — повторял он лихорадочно, — нас сейчас заметут!
Я торчал и застебывался еще сильнее. На нас начали обращать внимание другие студенты. Я торчал. В конце концов в нашу сторону, обернувшись, смотрела уже вся аудитория, а когда наконец вопросительно впялился и совершенно ничего не понимавший преподаватель, я застебался уже во весь голос. Прорвало и Ворону. Он тоже прыснул, заржал и, крикнув: «Вовчик, отваливаем!», бросился, сшибая столы, к выходу, таща меня за собой. Мы с совсем уже безумным гоготом вырвались из аудитории и бросились сломя голову вниз по лестнице.
Во дворе за университетскими корпусами Ворона, заколачивая новую папиросу, сетовал, что его мамашке станет известно об этом случае и теперь она непременно догадается, что ее Сашик курит нелегкую. Ворона дико шугался семейных разборок по поводу дури. Мамашка и жена давно подозревали неладное, но прямо уличить не могли. Главным аргументом жены против всего этого дела был наследник, только что родившийся по весне. Единственное, что оставалось делать Саше, — это тихариться. При этом он шобил каждый день, с утра до вечера, от рассвета до заката. Но это еще терпимый случай. Вспоминаю в этой связи Климу — Эдикова сослуживца из Туркмении.
Клима ишачил на нефтедобыче где-то в Каракумах. Рабочий день там начинался с основательной коллективной прокурки, а потом шла бешеная пахота при чудовищной жаре. И так целый день: прокурка — пахота — прокурка… В результате для Климы состояние обдолбанности стало нормой, а трезвости — исключением. У Климы тоже были жена с младенцем и мамашка, которые выступали против кайфа и наезжали на парня по этому поводу. Разница с ситуацией, в которой находился Ворона, заключалась, однако, в том, что «нормальным» жена и мать воспринимали Климу обкуренного, а в те редкие дни, когда он не торчал, лицо его обретало такое стремное выражение, что его принимали за обдолбанного и затевали очередной скандал. Вот такие профессиональные риски у нефтедобытчиков!..
Ходить по Душанбе с откровенно обдолбанной миной было стремно. Если слишком нагло тащишься, могут наехать менты и, скажем, попросить плюнуть. Это такой тест на засыпку. Если сильно тащит, то во рту стоит крутой сушняк и слюны на плевок просто нет. Не плюнул — значит, торчишь. Вот тут-то тебя и начинают шугать. Во-первых, обыщут на предмет чего есть. Могут при желании и сами подкинуть, а потом хрен докажешь. Ну и так далее. Лично я, чтобы не рисковать, использовал зеркальные солнечные очки, вполне скрывающие возможную неадекватность в выражении лица, и особенно глаз. У сильно обдолбанного человека из глаз как бы дым идет. В действительности этот эффект создает интенсивное психическое излучение вследствие химической реакции, вызываемой в мозгу высшим каннабиальным водородом. Многие менты в Душанбе, да и вообще повсюду в Средней Азии тоже в черных очках. Долбятся они, надо полагать, по-черному, как скифы, которые напускали дым прямо в жилую палатку.
В общем, я болтался в первую половину дня по городу: ходил по базарам, разглядывая в бесчисленных лавках товары традиционного народного потребления типа тюбетеек, чапанов, сюзане, казанов и специальных деревянных расчесок ручной работы. Очень коварным для незнающих туристов является некий деревянный предмет, очень напоминающий курительную трубку. Когда турист, примериваясь, берет этот предмет в рот, все местные непременно начинают покатываться со смеху. Прикол здесь в том, что за трубку турист принимает штуку, которую используют в качестве специальной утки для младенцев, привязываемой к нужному месту при пеленании. В люльке имеется соответствующее отверстие, а внизу стоит горшок. Курить такую «трубку» — что мыть зелень в унитазе. Кстати, обилие овощей, фруктов и специй на восточном базаре невероятное. Особенно это бросалось в глаза в годы глухого застоя, когда арбузы и дыни в моем родном городе продавались лишь две недели в году.
На душанбинский Зеленый базар я ходил обедать. В чайхане заказывал плов, чай, лепешку. Потом занимал место на суфе, покрытой ковром и курпачами (пестрыми ватными одеялами). Время от времени в этой чайхане можно было наблюдать выступление неких дервишей-сказителей — маарифов. Этот театр одного актера — пережиток древнего персидского публичного театра, составляющего часть местной культурной традиции с незапамятных времен. После исламизации иранской цивилизации уличное лицедейство стало частью особой суфийской практики маарифата — «пути поэта».
Поэт-маариф на Востоке — больше, чем поэт: это прежде всего пророк. Как пророк он поэт. Как поэт — художник, творческий ум, аналогичный софийной плероме нафс
[141]. Чин маарифа восходит к одному из четырех великих имамов ислама, сверхъестественная ипостась которого, оставаясь сокрытой, тайно присутствует в мире как имам времени. Поиск имама времени составляет основание мистической практики маарифата, исторически представленной такими мэтрами, как Омар Хайям, Хафиз, Носир Хисрав, Джами, Шамс Табризи, Руми, Аль Халладж и многие другие. В советское время корпорация уличных рассказчиков учитывала потребность слушателей в злободневных темах. В маарифических представлениях-перформансах этой поры часто затрагивались насущные проблемы местного населения, его претензии к власти, воспроизводилось отношение к жизни.
Дервиш с Зеленого базара обычно начинал представление с громких зазываний, привлекая людей обещанием рассказать очередную историю. Это могло сопровождаться игрой на рубобе или ударами в бубен. Рассказчик читал в лицах, демонстрировал оригинальную пантомиму, имитировал различные звуки — животных, паровоза, природных явлений. Зрители периодически застебывались, комментировали происходящее. Потом кудесник собирал по кругу взносы и исчезал до следующего раза. Позже мне неоднократно приходилось встречать таких скоморохов на базарах, в чайханах и других общественных местах по всей Средней Азии. Это чисто народное искусство и развлечение, которого западные болотные люди не догоняют.
Непонятны болотным людям и более доступные формы ориентальных развлечений. Например, гала-концерты аборигенных музыкальных коллективов. Это в каком-то смысле намного круче Вудстока. Представьте себе стадион, наполненный тысячными толпами, подпевающими и пританцовывающими в такт выступающим тут мастерам местного вокально-инструментального и хореографического жанра.
Персидские газели и памирские загово́ры исполняются соловьями национальной таджикской сцены под аккомпанемент рубобов, торов, дуторов, сеторов, кураев, тавлаков и дойр — короче, всего парка традиционных музыкальных инструментов индо-бактрийского культурного ареала.
«Ишки ту, ишки ту, ишки ту дуньени ман! Чашми ту, чашми ту, чашми ту дуньени ман! Оташ, оташ, оташ балилам шарона карди! Оташ, оташ, оташ балилам шарона карди!» — выводит певица под бой бубнов, вещая о любовном пламени, образ которого переплетен в местной ментальности с суфийскими иносказаниями и мистической символикой зороастризма. Таджикские музыкальные инструменты крайне прикольны. В первые же дни своего пребывания в Душанбе я приобрел на Зеленом базаре сначала дутор — двухструнный инструмент типа домры, инкрустированный национальным орнаментом, а потом еще и цамбру — тоже двухструнный инструмент, но размером с маленькую скрипку. Впоследствии я не раз привозил из Средней Азии различные инструменты и собрал в конечном счете неплохую коллекцию. Если находились люди, знавшие толк в игре на этих штуках, то воспроизводился подлинный зикр
[142] — иногда с потерей сознания.
