Александро-Невское кладбище примыкало к узкой полосе густого и высокого леса, пройдя сквозь которую, вы упирались в обнесенную колючей проволокой ограду самой настоящей зоны: с вооруженными краснопогонниками на сторожевых вышках, угрюмыми корпусами лагерного производства и фигурами зэков, серыми тенями мелькающих то здесь, то там, по ту сторону экзистенциального Стикса.
Однажды на рок-фестивале в небольшом городке Кохила я закинулся десятком циклодолин после целого батла «Стрелецкой» — жутко крепкого и жутко горького (прямо как димедрол!) тридцатиградусного суррогата. Это был сильный трип. Ай-н-ай гат хай
[31]. Я до сих пор очень отчетливо помню следующую сцену. Сижу в зале, концерт должен вот-вот начаться. Вокруг меня несколько знакомых, все ждут первого выступления, а я вдруг отчетливо понимаю, что уже переживал эту ситуацию, и абсолютно точно знаю, чем она обернется. Взволнованный собственным откровением, я пытаюсь объяснить приятелям, что вижу будущее, и в доказательство сообщаю, что вот сейчас выйдет на сцену Андрес Пыльдроо, известный в те времена гитарист, в полурасстегнутой желтой куртке, сядет на стул, возьмет гитару, положит ногу на ногу и начнет играть такую-то вещь. Но никто меня не слушает — или, думая, что я, тащась, гоню, сами тащатся и врубаются в собственные догоны. И тут я вижу, как на самом деле выходит на сцену Пыльдроо в полурасстегнутой желтой куртке, садится на стул, берет гитару, кладет ногу на ногу и начинает играть именно эту вещь!
Но по большому счету колеса мне были не по вкусу: мне не нравилась тяжелая колесная таска — металлический привкус во рту, физиологическая монстроидальность галлюциноза, явная инфернальность состояния. Трава тогда была в наших местах еще крайней редкостью. Ее можно было открыто забивать и курить прямо в кафе. Можно было так же свободно резать прямо в центре города с грядок мачья, чтобы тут же сварить ханки. Люди собирали марлечки прямо у памятника Ленину, напротив билдинга ЦК КПЭ в центре города. В те времена не то что соломой — сухими головками никто не интересовался. Ну а на десерт можно было подышать сопалсом.
Так назывался пятновыводитель, производимый в те годы рижским химкомбинатом. Действие этого вещества на человеческую психику открыли питерские торчки, а через них информация распространилась в Таллине. Техника применения препарата была крайне проста. Сначала им смачивался платок (или иная ткань), а затем нужно было глубоко, во все легкие, дышать средством через рот, вплоть до самого момента отлета. Отлеты же бывали совершенно бешеные.
Мне впервые предложил подышать сопалсом человек по кличке Лошадь. Мы с ним сидели прямо в центре города, на скамейке у теннисных кортов, а за нами стоял длинный ряд туристических автобусов. Я задышал, и сознание сразу же улетело настолько далеко, что, возвращаясь назад, я обнаружил себя стоящим на четвереньках перед скамейкой и лающим на оторопевшую группу гостей города. Лошадь стебался, одновременно стремаясь, и делал публике нервные жесты в духе «проходи, не задерживайся».
Если описать действие сопалса в двух словах, то можно сказать, что это путешествие сознания за рамки обычных форм времени и пространства. С точки зрения физического времени трип продолжается считаные секунды, но получаемый в это «объективное время» объем психической информации превосходит все мыслимые параметры. Поскольку сопалс можно было купить за 20 копеек практически в любом отделе бытовой химии, я считал своим долгом познакомить с этим волшебным эликсиром всех достойных людей.
Свою первую массовую сопалсную мессу я провел в то лето в Нымме — лесном массиве за нашим домом в Мустамяэ. Я пообещал людям небывалый приход. Каждый взял с собой по флакону состава, приехали на место, взошли на заросший хвойным лесом и увенчанный большой поляной холм, называемый в народе Лысой горой. Всего людей было человек тридцать. Присели. Я стал объяснять технику дыхания, параллельно проводя сеанс практической демонстрации. Как только мое сознание отправилось в непостижимые глубины психокосмоса, тело упало на землю и поползло вперед, пока, уткнувшись головой в корягу, не остановилось и не «пришло в себя».
Народ дико впечатлился. Все тут же бросились к своим флаконам и начали лихорадочно дышать полным ртом. Эффект не заставил себя долго ждать. Через несколько минут лесная полянка представляла собой реальную босхиану, где существа, охваченные фатальным безумием, пересекаются, не пересекаясь. Каждый бредил собственными откровениями: кто-то громко гоготал, кто-то испуганно косился на соседа, съезжающего с пенька и заваливающегося с немигающими открытыми глазами на бок.
В сумерки наша шаманистическая команда, спустившись с Лысой горы, вышла из леса и медленно двинулась в сторону Мустамяэ. Люди, под еще не выветрившимися впечатлениями от эфирных трипов, скользили, как привидения, выдавая странные жесты или внезапно пугая друг друга неадекватностью мимики. А вокруг вдоль всего маршрута движения нашей колонны искрились высоковольтные линии передач, съезжали штанги у троллейбусов, включались сигнальные сирены, и мне даже показалось, что где-то совсем на периферии поля зрения из окон повыпадали несколько человек…
Будучи в Минске, я посвятил местных людей, в том числе Леннона, в таинства сопалсных путешествий. Возвратившись из своего первого трипа в полной ошарашенности, последний рассказал, как оказался на поросшем бурьяном лугу, по которому ходил некий гном и отвинчивал гаечным ключом колючки. Это переживание вызвало в Ленноне дикий стеб, воодушевивший всю компанию, которая тут же ломанула с зеленого пятачка у цирка, где мы сидели, в ближайший (ал)химмаг за колдовским снадобьем.
Приехав в Таллин, Леннон вспомнил о сопалсе, но теперь он подходил к нему не как психоделик, а как маг. Сопалсные отлеты непосредственно конкретизировали положения его магической теории об иных телах и мирах, о силах сверхъестественного влияния и ви́дения, об иллюзорности реальности и возможностях ее магической трансформации.
В отношении сопалса мы с Ленноном довольно долго и досконально экспериментировали, причем не только индивидуально или вдвоем, но также устраивая групповые сессии. В целом сопалсный трип проходил примерно следующим образом. Через некоторое время после начала сессии, по мере насыщения капилляров мозга эфирными парами, наступал эффект магического эха: каждый из доносившихся в сознание извне звуков, в том числе каждое слово окружающих, начинали многократно повторяться, постепенно угасая. Но поскольку звуков вокруг много, все превращалось в нескончаемую шумовую реверберацию, изначальным источником которой в конечном счете оказывалось божественное первослово, произносимое в пустом эфире.
Помимо звукового эха, возникал эффект «эха жеста». Иными словами, всякое движение объектов вокруг вас как бы многократно отражалось в сознании, а общая картина мира, таким образом, смещалась, обретая характер бесконечно накладываемых друг на друга дискретных фрагментов расчлененного бытия. Фаза магического эха, в которой происходило декомпонирование фундаментальной реальности, представлялась начальной стадией «выхода из тела».
