Умная, сдержанная, женская проза. Еле дочитал, так скучно.
…
Михаил Арцыбашев. «Жгучий вопрос».
И этот полемический текст (в десяти частях) не имеет отношения к художественной литературе. Начинается он так: «Каждую весну настроение подымается, и растут самые фантастические слухи. Каждую осень настроение падает и начинается общее нытье: Стоит ли надеяться и ждать, не лучше ли махнуть на все рукой и возвращаться на родину?»
Ближе к концу Арцыбашев пишет: «Кто лишениям эмигрантского существования предпочитает лишение свободы, тот пусть возвращается в советскую Россию, но о себе ведает, что он слаб и ничтожен духом. Это не осуждение. Это простое констатирование факта. Что же касается меня, то, не будучи Герценом, я все-таки останусь здесь. И даже не испытывая штамповой тоски по родине. Ибо для меня понятие родина не исчерпывается географическим пространством и этнографическими особенностями. Для меня родина — это нечто, стоящее над землею и над народом, с ними связанное, но способное отлететь от них, как душа отлетает от мертвого тела».
Понятно и правильно.
Но в конце своего текста Арцыбашев все-таки сбивается на эмигрантский штамп: «Моя родина — это русский народ, со всей его историей, с его величавым прошлым [Колья и чаны с кипящей смолой Ивана Грозного? Салтычиха? Шпицрутены?], с его культурой, с его языком, с его поэзией, с его своеобразной красотой [Иудушка Головлев? Коробочка? Бурлаки на волге?], с тем, что загажено ныне до неузнаваемости. Чужой дух воцарился над моей страной…»
Это вечное противопоставление «святой Руси, града Китежа» или, попросту царской России — и отвратительной ленинско-сталинской Совдепии доказывает мне, что русские эмигранты действительно не понимали своей страны, своего народа, не знали его истории (истории вечного самозакабаления, топтания на месте)… И даже не догадывались, что ленинщина-сталинщина — это не чужое, это одна из граней русского народа. Большевики только закончили дело… убила Россия себя сама.
…
Екатерина Бакунина. «Тело».
Это первый текст в книге, который меня раззадорил, поразил, увлек. Независимая, гордая, в меру эмансипированная писательница описывает жизнь стареющей «стандартной русской женщины в эмиграции». Уроженки Петербурга. Ныне — парижанки. Швеи. Жены. Матери. Бедную, скудную, несчастливую жизнь.
Честно говоря, никогда по-настоящему не понимал женщин. Не знал, кончают ли действительно мои жены и подруги, не знал, о чем они думают, чего на самом деле хотят, что замышляют… Для писателя эти белые пятна на жизненной карте — неприятны, некомфортны. Потому что, хочешь, не хочешь, но женские персонажи все равно разгуливают по твоему тексту. И говорят, и действуют. И, чтобы не писать чепухи, ты должен понимать женщин, должен уметь поставить себя на их место и взглянуть на мир их глазами, ощутить его их телом…
Теперь, прочитав текст Бакуниной (это часть романа), я женщин понял. Удостоверился, что мои туманные догадки не были такими уж фантастическими и абсурдными.
Героиня смотрится в зеркало. «Я видела лицо, которое совершенно не выражает того, что за ним. Между тем это мое лицо. Случайная смесь длинного ряда поколений. Я совсем не хочу иметь такое лицо. Не только потому, что оно некрасиво (некрасивая женщина — неудавшийся замысел), а потому, что в нем нет моей сущности. В круглых карих, маслянистых глазах нет ни горя, ни бунта. В спокойном состоянии они сонливы и невыразительны. В минуты отчаянье (я заметила), — глупы. Нет ничего бессмысленнее карих глаз — они всегда похожи на телячьи. Щеки уже не вырезаны правильным некогда овалом — сказываются годы… начинающий отвисать подбородок и вянущая шея. Тело еще твердое, но уже начинающее полнеть. Все это меня возмущает нестерпимым контрастом между сущим и должным. С каким остервенением я сорвала бы эту стареющую кожу, выбросила груди, колышущиеся при ходьбе, вырвала ненавистные, не такие как хочу, глаза. Родиться с неудобным женским телом и быть урезанной из-за внешности в своих возможностях! В этом есть нечто непоправимое и озлобляющее меня».
Алеша Карамазов заметил бы: «Это бунт!» А современный врач-психиатр посоветовал бы накопить денег, поехать в Бразилию, сделать там операцию, сменить пол.
Историю замужества своей героини Бакунина описывает так: «…однажды вечером, захлопнув крышку рояля, я ушла к поразившему мое воображение известному певцу и предложила ему себя с равнодушной девичьей любознательностью к тому, что будет. Певец оказался грубым, мне было больно и неприятно… Я ушла запачканной с одним желанием — не вспоминать о том, что было. Но… навязанное мне тело забеременело, певцу пришлось жениться. Это и есть мой муж. Банальная случайность, которою почти всегда бывает момент становления женщиной, обратилась в позорную и неопрятную привычку. В силу нее, я с мужем изменяю самой себе и иногда пытаюсь найти утраченную верность в случайных и редких изменах… К сожалению, я не принадлежу к числу поверхностных мужеподобных, спортивных женщин, для которых один из видов спорта — любовь — протекает легко, разнообразно и приятно».
Похоже, тут и операция бы не помогла.
«Особенно тягостна мне покорная, все выносящая преданность мужа. Женившись по необходимости, он с годами привязывается все больше и больше. Мое же отношение к нему развивается в обратном смысле».
Бедняга певец.
«Певец давно потерял голос и теперь стал шофером… Жить приходится в тесной квартире парижского большого дома, шум которого непрерывно раздражает… В моей квартире никогда не бывает солнце. Она прямо на земле, и отдает погребом. Поэтому она дешева. В окна видно все, что делается внутри, и их надо завешивать тюлем. Тюль пылится и от него вечная полутьма».
А вот как описывает Бакунина отношение своей героини к родам и материнству: «Вера, дочь… ходит в лицей. Ей уже шестнадцать лет. Случайно зачатая, она вросла сначала в мое тело, а потом в душу, как ядовитый нарост, сосущий соки. Она цепко привязывает меня к тому постоянному пересиливанию, перемоганию себя, каким является моя жизнь с того момента, когда с брезгливым удивлением, отвращением и сознанием бесповоротно совершившегося несчастья я увидела ее, выдавленную из себя, беспомощно свешивающеюся с ладони акушерки, еще опачканную кровью и слизью, багрово сизую, казавшуюся мясным комком, вырванным из моего живого тела».
«Мне было чрезвычайно трудно освоиться с мыслью, что я больше не принадлежу себе… и меня может назойливо позвать к себе постоянно марающееся, мутноглазое, ненасытное существо. Меня возмущали набухавшие груди, требовавшие сосанья, и я себе казалась похожей на какое-то крупное или отелившееся животное».
Хорошо, что изобретены противозачаточные таблетки!
«Вера требует ухода… она требовательна, груба, эгоистична… все больше становится похожа на отца… он огрубел от работы, пьет, нечистоплотен… Я вынуждена спать с ним в общей постели. Это и то, что с этим связано, так мучительно, что я по ночам работаю, часто до рассвета… вышиваю шелковые платья. Уже давно слепну над этой работой. Ненавижу ее, тупею над ней, вечно хожу не выспавшаяся с красными белками глаз».
