Оливье в предварительной беседе высказывает предположение, что Арончик — один из тайных главарей русской мафии, и соглашается прийти на обед.
Обед состоялся. Оливье немилосердно колол железобетонного Арончика вопросами-иголками, но так ничего и не добился. Арончик не разговорился и не выдал никаких тайн. Но рассказал занятную историю про то, как конвоировал самого… Саддама Хусейна. Саддам пытался подкупить Арончика, потому что цинично считал, что любого человека можно купить. Но Арончик не поддался и заявил Хусейну многозначительно и с пафосом: «Дорога, по которой мы двигаемся, — с односторонним движением. За всю историю человечества людская память не сохранила ни единого случая, чтоб кто-то по ней вернулся обратно».
После этого автор как бы забывает и о обеих прелестницах и об Оливье… и на тридцати страницах рассказывает о том, кто есть Арончик на самом деле, что с ним происходило последние 200 лет его жизни и что с ним случилось после визита ангела хранителя и помещения его в особый госпиталь…
Арончик оказывается работает в бригаде Харонов… Да-да, настоящих. И перевозит мертвых через Стикс.
Записки читателя (отрывок)
Сегодня я поговорю о роскошной книге-антологии «100 лет русской зарубежной прозы»
[1].
Вышли уже два тома этого издания.
…
Открывается книга — пушечным ударом и страстным словоизвержением будущего нобелевского лауреата — знаменитой парижской речью Бунина 1924-го года «Миссия русской эмиграции». Это даже не речь, а стон. Хруст костей ушедшей в небытие царской России. Ее посмертный вой, все еще слышащийся в зимних облаках лихолетия.
Бунин бряцает кимвалами и восклицает: «Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из лучших русских душ, свидетельствующих, что далеко не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков…»
Миру было на русские души, такие или сякие, глубоко начхать. И тогда и сейчас. И красноречие Бунина и его библейские призывы и укоризны ничего не изменили.
Прочитав речь несколько раз, я так и не понял, в чем же заключается миссия русской эмиграции. Прямой и ясный ответ на этот вопрос Бунин не дает.
В конце одного пассажа он пишет: «…миссия эта заключается ныне в продолжение этого неприятия». Неприятия чего? Понятно, чего — «Ленинских градов, ленинских заповедей», большевиков и их государства.
Продолжение неприятия? Ох-хо-хо…
Хорошо, продолжим неприятие. А как жить? И на какие шиши за квартиру платить и булочки покупать? И молочко для дитяти.
О своей собственной миссии Бунин пишет так: «молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне… святую ненависть к русскому Каину».
Пафосно. И как все пафосное — бесполезно.
А кончает свою речь Бунин слабенько, беспомощно даже: «Давайте подождем… Подождем соглашаться на новый похабный мир с нынешней ордой».
Кажется, он еще верил, что коммуняки провалятся сквозь землю и все вернется на круги своя… Стоит только подождать.
Видимо, он так и не понял сучьих законов жизни, слишком уж глубоко сидела в нем вера в то, что человек — образ и подобье Божие. А на самом деле — человека можно превратить в манкурта, в советского манкурта… Не знаю, можно ли превратить в манкурта англичанина (Джордж Орвелл считал, что да), но русского человека — можно заведомо. История доказала.
А вот сможет ли жизнь когда-нибудь это неприятное существо, поддерживающее сейчас имперское свинство властей, превратить назад в человека — это непонятно.
Не понимал Бунин и природы большевизма. Не в пломбированном вагоне он приехал из враждебной страны. Не из фолиантов Карла Маркса выпрыгнул. Не в местечках за чертой оседлости он зародился и не среди кавказских бандитов.
И не был большевик-расстрельщик русским Каином. Слишком бы все было просто. Нет, он был и русским Каином, и Авелем…
Накопилась в народе за тысячу лет угнетения и побоев ненависть. К помещику, к власти, к полиции, к офицерам армии, к попам. Вот и взорвалось…
Первая волна русской эмиграции исчезла в океане истории… не оставив после себя ничего… Как все исчезает.
Ничего?
Не совсем — волна эта оставила после себя литературу. Написанную на сочном, естественном и пластичном русском языке.
И уже этот первый том антологии — свидетельствует об этом. И вовсе не «продолжением неприятия» большевизма интересна эта книга (его в ней конечно хватает, могло бы быть и поменьше), а талантом и подлинностью… изысканным ароматом исчезнувшей культуры.
Между строчек. Я считаю, что никакой «миссии» у русской эмиграции нет. Жить на свободе и наслаждаться жизнью — единственная миссия. А там уж как получится.
Лирическое отступление. Познакомился я однажды с господином Ивановым. Случилось это в одной из больниц Западного Берлина. В очереди на рентген. Мы разговорились. Выяснилось, что Иванов — по-русски говорить не умеет. Отец еще говорил, а я…
Внук настоящего белоэмигранта, сражавшегося с красными там-то и там-то. Деда Иванов не знал, тот умер до его рождения. Отец получил образование, стал инженером. Сам Иванов тоже где-то работал. Я спросил его, читал ли он каких-либо русских авторов. Да, конечно читал. Кого же? Пауза. Как Иванов ни пытался, так и не смог выдавить из себя ни одного имени.
А Батшев говорит о «стране Эмиграции». Какая страна? Тут и поселочка нет… городского типа. Только пустошь, поросшая полынью.
…
Аркадий Аверченко «Перед лицом смерти».
Два симпатичных анекдота из истории великой французской и русской революций. О том, как парижане не повесили аббата на фонаре за его остроумное замечание («Вам что, от этого светлее станет?»), и о том, как «товарищ Саенко» не расстрелял приговоренного к расстрелу Никольского в «харьковской чрезвычайке» (тот хладнокровно заявил, что Никольского вчера расстреляли, и Саенко вычеркнул его из списка).
Скорее всего — неправда, но красиво и оптимистично.
«Разрыв с друзьями». Этот текст — жалоба героя, «опустившегося, подлого, пропитанного дешевой сивухой, ночлежного человечишки… грязного, небритого, гнусного», на новую жизнь. Он встречает своего «бывшего прежнего друга», «в черном, прекрасно сшитом пальто… на руках свежие замшевые перчатки, на голове изящная фетровая шляпа, из-под атласного лацкана пальто виден чудесно завязанный галстук… ноги обуты в изящные лаковые ботинки…»
Только что из-за границы.
И ему хочется «броситься на него, вцепиться в горло и… рвать сверкающее белье на беззаботной холеной груди»…
Еще страшнее для него то, что он не может больше читать старые книги. Приводит примеры. «Простите вы меня, но не могу я читать на пятидесяти страницах о Смерти Ивана Ильича… Я теперь привык так: матрос Ковальчук нажал курок… Иван Ильич взмахнул руками и брякнулся оземь. Следующий! — привычным тоном воскликнул Ковальчук».
