Как близок этот лубок образному мышлению Гоголя, демонстрирует следующий отрывок из «Шинели»: Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз… В девятом часу утра… начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам…
…
Где происходит история с носом? Ответ вроде бы простой: в столице российской империи Санкт-Петербурге. Но так ли это? Не ходят там носы в мундирах. И не ходили. Там даже в расстегнутом мундире по Невскому пройтись было нельзя, царь мог заметить и наказать. Какие уж тут носы с плюмажами! Тут — по струнке! Тут недавно еще вешали.
А если не в реальном Петербурге, то где?
Где-где — на Луне!
…
Вот что писал троюродный брат майора Ковалева титулярный советник Поприщин: «Луна — такой нежный шар, что люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы. И по тому-то самому мы не можем видеть носов своих, ибо они все находятся на Луне».
Это уже горячее! Носы не ходят по земле. Не бегают по мостовым Петербурга. Носы — нежные существа, живут на Луне. Значит, не николаевский Петербург описан Гоголем, а не всамделишный, лунный.
…
Там — дам целый цветочный водопад сыпется по всему тротуару.
Там — усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою.
Там — бакенбарды бархатные, атласные, черные как соболь или уголь.
Там — восхитительные духи и ароматы.
Там — целое море мотыльков и туча черных жуков.
Там — тоненькие, узенькие талии никак не толще бутылочной шейки.
Там — рукава, похожие на воздухоплавательные шары.
Там — дамы поднимались бы на воздух, если бы не поддерживали их мужчины.
Там — лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет.
Там — почтенные старики бегут, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы.
Там — все окидывается каким-то туманом. Тротуар несется под тобой, кареты со скачущими лошадьми кажутся недвижимы, мост растягивается и ломается на своей арке, дом стоит крышею вниз. Будка валится к тебе навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестит на самой реснице твоих глаз.
Там — мозг приносится ветром со стороны Каспийского моря.
Там — легкость необыкновенная в мыслях.
Там времени нет, а все происходит — мартобря 86 числа. Между днем и ночью.
Там плавает чудесная рыба лабардан.
Комната, в которой нас нет (вступительное слово на фотовыставке)
Комментировать фотографии абсурдо. Они сами себя комментируют в немом диалоге со зрителем. Комментировать собственные фотографии — абсурд вдвойне, это все равно, что комментировать собственные ноги или естественные отправления.
Тем не менее… организаторы выставки попросили меня сказать перед публикой несколько слов, и я благодарен им за это, хотя глубокомысленно отмолчаться было бы конечно куда солиднее и безопаснее. Ведь что ни скажешь о фотографии — все будет неправильно, неточно, так она неоднозначна, противоречива. Поэтому я сделаю только несколько важных для меня замечаний.
…
Я фотографирую то, что вижу. Там, где живу. Гуляю и снимаю себе, понимая, что даже просто так сделанные фотографии глубоко субъективны, что они не отражают действительность, а скорее удваивают ее, создают вертикальные складки на ровных пластах пространства, порождают извечные проблемы отражений, дубликатов, двойников, обладающих особым вторичным бытием.
…
Фотограф — человек за камерой — старается не нарушать своим присутствием естественного хода вещей, общается с миром через объектив, пытается не вспугнуть бабочку. И оказывается на обочине, за бортом, вне существования. Становится отражением, проекцией, двойником самого себя, тенью. Сам превращается в бабочку. Тоже происходит и с писателем. И фотография и рассказ — свидетельства известного отстранения, устранения, отчуждения автора от мира. Шаг назад — в Зазеркалье.
У меня нет желания создавать профессиональную фотографию.
Абсурд, жуть существования смертных, конечных сущностей — растений, животных, людей, зданий — интересуют меня куда больше чем фотография сама по себе. Больше, чем композиция, глубина резкости или профит. Больше, чем сама реальность, плавающая в тумане неопределенности.
Я — эмигрант. Эмиграция превращает человека против его воли в вечного туриста. В нежить, в живой труп.
Я боролся, пытался прирасти к чужим корням и прорасти сквозь чужую почву свежим побегом. Потом признал поражение и смирился с ролью поверхностного наблюдателя, привидения, потусторонней бабочки, впорхнувшей в прихожую мещанина.
Фотография стоит между мной и реальностью как полупрозрачное зеркало. Она позволяет если не понять мир живого и неживого, то хотя бы его рассмотреть. Смотреть на мир прямо страшно, уж очень жесток и бессмысленен, разглядывать фотографию — приятно. Реальность уменьшена и поймана в капкан. Стреножена и обеззаражена. Автобус на фотографии никого не задавит. Собака никого не укусит. Фотография тещи не станет ворчать. Давно умерший отец не оживет. И бояться и плакать бесполезно. Прошлое прошло. Застыло. Умерло. Умер и ты. Тот ты. А тот, кто на его месте — тебе неизвестен. Каспар Хаузер.
Живое и неживое уровнялось в правах — стало фотобумагой. Или последовательностью нулей и единиц.
…
Я не ищу мотивов, не поджидаю как папарацци фотографическую дичь. Не ворую и не конструирую. Мотивы приходят сами. Приходят и уходят. Зафиксировать я могу только малую их часть. Лучшие — не сфотографируешь. Они не поддаются искусственной материализации. И это — хорошо. Потому что фотография, как и любая другая техническая фиксация — это редукция.
Милая, прелестная, трепетная?
М…да, бедрышки недурны. Но грудка птичья, и кудряшки как у пуделя.
А глаза твои синие-синие…
Несколько месяцев назад я спросил одного опытного антиквара в Берлине: «Где можно купить или продать современные фотографии?»
Он ответил: «Нигде. Никого не интересует современность. Современные фотографии будут интересны людям только через 40 лет. Сейчас продаются фотографии, сделанные 40 лет назад или более раннее. Но, конечно, если вы засняли сажание на кол неверной жены в Конго или коитус принца Чарльза с бульдогом — приносите, поторгуемся».
Парадокс! Все сейчас фотографируют — цифровая техника сделала этот процесс легким и доступным — но никто не хочет смотреть фотографии — ни свои, ни чужие. Сфотографировал и забыл. Положил на какую-то полку. Потерял. Стер файл.
Фото папарацци живут несколько дней, рекламные фотографии — несколько месяцев, семейные фото хоронятся в толстых фотоальбомах, которые если и показывают родственникам и знакомым, то только чтобы похвастаться увиденными экзотическими достопримечательностями или позолоченной сантехникой в дорогой гостинице…
