Ну и дальше в том же духе. Экзаменаторы не знали, что делать, дуровозку вызывать или пятерку ставить. Стихов и песен я знал тогда чертову кучу — через полчаса меня отпустили с миром.
…
Об «Архиерее» Чехова.
Единственное наслаждение — это припасть устами к метафизическому источнику бытия. К устью существования. Ощутить радость от соприкосновения с исконной неопределенностью, безначальностью, трансцендентностью всему профанному. И элегантно маскируя реальностью — непознаваемое — написать рассказ об этом, ни разу не упомянув главное…
Таков и Архиерей.
Так и будет, бедный, кружиться над нами, мотылек.
А мы будем о нем плакать…
…
Письмо пианисту.
Репетиции слушать интереснее, чем полный концерт, может быть потому, что все устали от этих больших законченных классических форм — прослушали их уже сто раз в очень хороших исполнениях. А тут — контраст между словами, паузами, шумами — и вдруг возникающей и, главное, пропадающей прекрасной музыкой.
Большая форма — что музыкальная, что живописная, что литературная — это диктат, тебе диктуют сорок минут, а ты должен восторгаться и воспарять, и падать, и разбиваться…
Осточертели, мамочка, эти американские горы уже в юности (романы-жан-кристофы, историческая живопись аля утро стрелецкой казни, оперы-лоэнгрины, первые концерты, седьмые симфонии).
А репетиция — подготовка — это то, что люди уже почти и забыли после сотен парадных-королевских-торжественных и торжественнейших концертов — это живая музыка, игра, игра на рояле и других инструментах, чудесный теннис, где не только дирижер неистовствует и его музыканты наяривают, но и сами Чайники-Рахманы-БетховЕны по площадке бегают в коротких штанах, и мы, слушатели, вместе с ними. Убежден, что крохотными лучезарными кусочками, твоя репетиция была лучше премьеры…
Белого дуплетом в угол!
Мне люба только литература-репетиция.
С английским языком я тебе помочь не могу — когда-то болтал свободно, а потом немецкий его из моей головы выдавил.
Если ты не забудешь золотые правила мемуариста, то и без меня справишься:
Поменьше размышлений (это мыло)!
Рассказывай истории — малые и большие — как будто они произошли с тобой, сухо, кратко. Пиши прямо то, что хотел написать, не финти.
Старайся избегать оценок. Пусть читатель делает выводы сам.
Описывай подробности со смаком.
Относись иронично к самому себе. Не жалуйся. Щади других.
Но если бьешь, то насмерть.
Был на свете такой-сякой… Симеонов-Пищик.
…
Восьмое марта близко, близко…
Эти, пахнущие папиросами Беломор, совейские сантименты — отвратительны и у Р.
У него, человека, постоянно живущего в России — как и у многих других — есть специфические девиации сознания. Несмотря на то, а может быть и потому что — он их каталогизирует, собирает и даже ими литературно вдохновляется.
Домашняя библиотека, табуретка, прокуренная кухня, непрекращающееся соревнование альфа-острословов, примитивная архитектура, регулярное самопознание перед сном, удушающая атмосфера третьего Рима… — это бытие определяет сознание россиян.
Перенасыщенная интеллектуальными миазмами проза.
Тараканье ристалище.
Соцарт на крови.
Епиходов биллиардный кий сломал!
У вас руки белые-белые.
Бессмертие было бы адом.
То, что мы называем жизнью, возможно только при условии постоянной сменяемости — клеток, организмов, правительств, народов, государств, цивилизаций. И цель и смысл жизни — не ты сам, не твое творчество, здоровье и счастье, и даже не здоровье и счастье других, лучших чем ты, не звено цепочки и не сама цепочка, а только вечное обновление…
Поэтому так смешны попытки стареющих художников и писателей построить для себя нечто вроде защитного кокона или саркофага, мумифицировать самих себя в картинах и гравюрах, закодировать себя на страницах своих текстов, до потолка набить погребальную камеру своими подобиями.
Единственное, что требуется от отживающего свой век человека — это умение вовремя заткнуться, убраться… и не мешать росткам новой жизни прорастать сквозь колючую проволоку никому не нужной старческой мудрости. А уж какие это будут ростки — не нам судить.
Все наши музыкальные, живописные, бронзовые или словесные памятники самим себе — с точки зрения новой жизни — не более, чем отстриженные ногти мертвеца.
Не надо вылезать из гроба и сосать кровь у младенцев!
Не надо обижаться на осиновый кол — единственную награду, которой награждают нас молодые!
Вот так, лай, не лай, а хвостом виляй!
…
Дорогой С, получил Вашу маленькую книжицу, перевязанную такой родной веревочкой.
Мешочек иголок.
Нет, мелконарезанной смысловой лапши.
Или — пастерначьей икры.
Копошатся бесенята. Лупятся, вылупляются…
Металлические слова-головастики — смарцы-самарцы-кузнецы.
Ты кузнечика за кривой усик — хвать!
А он уже улизнул.
На его место — уже другой смыслик лезет, крылышками железными шуршит, фацетными глазками поводит, стрекочет…
Автор — сучий пес — отдышаться не дает читателю-мне. Не успеваешь проявить негатив — а он уже крохотной сабелькой — по сусалам. Беги дальше по строке, дядя!
У ваших стихов пульс за 180, а давление невысокое.
Ваши строчки ранят мне нёбо.
Ранят небо.
Позвольте пригласить на вальсишку?
Барин покойный всех сургучом пользовал.
Помолился за С, положил в церковный ящик евро и попросил Бога за ее душу.
Когда музыкант заиграл хорал — ужасно плохо заиграл, как деревяшка — у меня по щекам полились слезы.
Понял простейшую вещь — не надо играть как-то особенно хорошо. Все от лукавого. Достаточно честно, бегло и сухо отыграть произведение. Бах и Шопен свое дело все равно сделают…
Продавайте и меня вместе с садом.
…
Как приятно играть на мандолине!
Пошли мы всей компанией гулять в секвойный лес.
Гуляли-гуляли.
Потом вдруг поняли — мы тут не одни.
ОН смотрит на нас.
Не человек.
Хорошо, если медведь.
Поспешили к машине, да в соседний городок — в супермаркет.
Там сразу успокоились.
Гуляли вдоль полок с овсяным печеньем, орехами и конфетами.
