И потрясет своей очкастой головой, как двустволкой.
Текст — это место любви, застенчиво проговорит его постаревшая Ева, проглотившая вторую половину библиотеки Конгресса. Это альков! Шатер. Свадьба. И нежно погладит сизо-розовую обложку любовного романа.
Нет, проворчит ученый-литературовед, написавший за свою долгую жизнь не одну дюжину многословных книг. Нет, книга — это кладезь знаний! Нарративные пространства… Дискурс-анализ… И любовно посмотрит на свою библиотеку, которую после его кончины с удовольствием выбросят в мусоропровод его потомки-неучи.
Идиоты, веско срежет знаток всего, текст — это прежде всего дорога для колесницы сознания, строка, длиной в километр, по которой надо проехать или проскакать, от слова к слову, от смысла к смыслу… По пути можно и поохотиться, и заняться любовью, и умные мысли пособирать, и метафорами насладиться, и местоимения попинать, и вволю повуайеристничать… Не запачкавшись, так сказать, чужой плотью. Ведь буквы не пахнут. Ну, как счастливый пастушок. Флейту в губы и давай свистеть.
…
Совет автору-сидельцу.
Понимаете, вы пишете в вашем дневнике — я имею в виду тексты о первой отсидке — голую неприкрытую правду. Такие тексты предлагать читателю, это все равно, что кормить его сырым мясом. Да еще и подтухшим — пусть себе жрет. Я понимаю, что вы пережили. Но охотников читать отчет о правде нет. Все и так знают, что российская тюрьма и лагерь — это ад на земле, причем ад особенный, национальный.
Литература начинается там, где реальное зверство заканчивается. В тексте — все более или менее наоборот, как в лубке. Бык свежует мясника. Мыши хоронят кота.
Почему удался Дон Кихот? Потому что он смешон, неловок, он идиот. Так же как и князь Мышкин. Почему хороши Ставрогин и Онегин? Потому что они убийцы и мерзавцы. Так же как и Печорин. Почему невыносимо скучны Пьер и князь Андрей? Потому что они хорошие люди.
Чтобы интересно написать о тюрьме, надо поставить все с ног на голову. Надо найти в себе силы на иронию по отношению к себе и на сочувствие к последним тюремным гадам. Надо найти парадоксальные сюжеты, гротескные истории. Иначе проза будет скучной.
…
Лейтмотивы… невербальные сущности… скользят себе сквозь текст. Их трудно определить, невозможно описать… невозможно и за хвост поймать… и тем не менее именно они своим присутствием и задают тон всему массиву слов.
Массиву? Карнизу, готовому сорваться и упасть в пропасть, унося с собой и автора и его жалкие потуги… Ведь идти-то приходится по краю. Рисковать.
Нечто почти прозрачное, или призрачное.
Они — хоть и случайные гости, но хозяева рассказа. Ради них все и пишется.
Да, да — по хорошему тексту всегда бродят призраки, как ревизор по «Ревизору» или сам Царь в маске Наполеона по «Мертвым душам» в проклятой Богом тираноцентричной русской литературе.
Ну, а мы их поганой метлой…
…
Роман, написанный больше ста лет назад Фёдором Сологубом — ключик к русской жизни, к русскому человеку последующего столетия.
Гений писал: «В искусстве должна быть приподнятость».
Немцы говорят, например, так: «В этом фильме нет эспри…»
Федор Сологуб писал прекрасные стихи, в которых и приподнятости и эспри — половником хлебай. А в прозе предпочел опуститься в нижние миры полусмерти… Потому что в России ты можешь, конечно, долго себя обманывать и жить, например, в стихах Тютчева, в музыке Чайковского или Рахманинова, или в картинах Левитана или Кандинского, но потом… свинцовая мерзость отечества утянет тебя в глубину ада.
И тут уж выбора нет. Бога нет. Ничего нет, кроме нежити. Об этом роман «Мелкий бес».
А советским продолжением этого текста стала проза Хармса, наконец напечатанная на родине автора.
Романы Аксенова, Битова… — это попытка убежать от героев Хармса и Передонова или… раскрасить их внутренней свободой (самообманом раба), лирикой, интеллектуализмом, и так преодолеть этот ужас. Русскую правду. Попытка эта не удалась, и проза постаксеновская пытается нахрапом раздуть абсурд до критического, вселенского размера (Сорокин) и так взорвать этот баллон с выхлопными газами. Но и это не удается. Передонов не преодолен. А Недотыкомка все еще смотрит на мир своими тухлыми глазами…
…
Весело было. Ванька в рояль насрал.
Проговорил я это однажды по-немецки, в компании немцев.
Сказал и сам глупо рассмеялся. Потому что для меня вся Россия в этих шести словах помещается. Со всем скверным, плохим, хорошим и даже со всем русским космизмом… и русской идеалистической философией от Соловьева до Флоренского и обратно. Немцы посмотрели на меня косо. Афронт!
Что для русского здорово, то для немца карачун.
…
Начинающему литератору.
Не хотел вам это писать… Понимаете, если вы начнете сочинять — придется все остальное похерить. Ведь писанина сродни жертвоприношению.
ВСЕ сгорает на жертвенном огне творчества. Иногда это — семья, иногда и профессия, и вообще все наши потуги как-то устроить приличную жизнь. Жизнь писателя — жизнь неприличная. Попрошайничество. Тюрьма и сума.
Все разлетится в прах. Это очень серьезно. И кошмарно неотвратимо. Помните об этом — литературой нельзя заниматься «в свободное время», «по выходным», «между другими делами»…
Это или — испепеляющая страсть, служение… или мыльная пена дилетанта, литературного профанатора… Компромисса нет и искать его бесполезно.
В том-то все и дело — что если хочешь писать — жестоким надо быть не только с собой, но и с другими, с самыми близкими, с родными… иначе будет испорчен каждый день. Испорчен ничтожными делами. И тексты будут рыхлые и нудные.
Чтобы текст зазвучал — нужна полная свобода и одиночество. Безумие. Не школьное.
Я написал — «жертвоприношение», а правильнее было бы написать «кровавая жертва».
И это не метафоры. С кровью придется отдирать от себя все родное и близкое. Потому что текст должен владеть всем, а не родные или чужие. В первую очередь — владеть временем писателя. Потом и его любовью, эмоцией, памятью. Его телом, тоже превращающимся в текст. Только тогда начнут — как из тумана — выплывать абзацы, как будто выточенные из живого кристалла.
И единственной наградой будет — сам труд, сам текст. Все остальное не приложится никогда. Люди будут только травить… Даже самые близкие. Коллеги — завидовать и ненавидеть. Общество — презирать.
…
О немецкой тяге к самоуничтожению.
Процитирую разговор с моей подругой.
— Ты что, не понимаешь, что если в этом году приехало больше миллиона мусульман, то в следующем приедут два или три миллиона?
— Понимаю.
— Если понимаешь, почему не разделяешь моего ужаса. Ты же знаешь, что будет.
