Что же касается самого Финна, то, находясь в изоляции от остальных членов семьи, в том числе и от животных, он поправлялся достаточно быстро. Коллеги спрашивали меня, хочу ли я, чтобы они забрали Жемчужину туда, где содержат других полицейских собак, но я отказался, так как не хотел терять еще одного питомца, понимая, что к тому же это будет для нее новым стрессом. К сожалению, в ближайшем будущем Финн и Жемчужина не смогут быть вместе. Финн был еще очень слаб, чтобы без устали бегать вместе со своими товарищами. Шумные собаки склонны к суматохе, и бог знает сколько километров прошла моя бедная жена, гуляя с ними дважды в день, пока я не показывал носа на улицу.
Единственной спокойной собакой была старая Милли. Я знал, что она не станет прыгать на Финна, и поэтому пускал ее к нам. Если не брать в расчет поздние ночи, то она постоянно составляла нам компанию.
В период восстановления жизнь Финна была однообразной: немного занятий в саду, а в остальное время отдых. Если мой друг и испытывал какие-либо страхи, то он этого не показывал. С каждым днем ему становилось всё лучше, он ел всё больше и через неделю после возвращения домой даже забыл свою барскую привычку соглашаться только на свежеприготовленную курицу, постепенно переходя к своему обычному питанию. Конечно, как полагается герою, я его немного баловал различными угощениями: особенным успехом у Финна пользовался попкорн.
Мой друг стойко переносил всю ту боль, которую испытывал со времени операции. Псу удалили часть легкого (я видел небольшие видео того, как это происходило: врачам пришлось сделать большой надрез и подрезать все находившиеся рядом мышцы). Мне ни разу в жизни не делали операцию, но я понимал, что в такой ситуации невозможно не чувствовать боли даже со всеми лекарствами.
Финн был достаточно умным и не расчесывал свои раны, но быстро усвоил, что стоит ему положить голову мне на ладони, как я буду аккуратно разглаживать их. В первые дни после приезда домой пес восстанавливался очень быстро, но до сих пор нельзя сказать, что окончательно оправился после происшествия. Разглаживание рубцов — это еще один объединивший нас ритуал. Что же касается самого большого шрама, то, видимо, Финн инстинктивно понимал, что будет лучше для него, всё время лежал очень терпеливо, позволяя мне внимательно осматривать его, и скоро разрешил осторожно массировать это место. На нас обоих данный процесс действовал успокаивающе, помогая мне сменить пластинку в голове.
Несколько дней мои друзья и родственники не знали, могут ли они приезжать к нам домой, поэтому были очень рады получать от Джеммы последние новости. Но на следующей неделе сюда потянулись гости, которые своими разговорами помогали мне примириться со случившимся, чего до этого времени я не был в силах сделать самостоятельно. У меня в голове постоянно крутились одни и те же мысли, поэтому хорошо, что друзья показали мне иной взгляд на произошедшее, помогли понять причины тех или иных решений. Это было только начало пути, когда я смог частично избавиться от ощущения вины и чувства одиночества.
Что до продолжающегося расследования в отношении нападавшего, то тут я не хотел знать никаких подробностей. Джемма держала всё под контролем, но я дал себе слово не разговаривать с ней об этом. Я работаю в полиции уже четырнадцать лет и за это время понял, что не нужно без крайней необходимости выяснять, как закончились те истории, в которые ты был вовлечен. С тех пор как я стал кинологом, это приобрело еще большую актуальность. Если бы я знал дальнейшую судьбу каждого из сотни преступников, которые в результате нашей с Финном работы попали под суд и оказались в тюрьме, то мне, наверное, было бы сложно дальше ловить нарушителей закона. Когда вы больше не занимаетесь конкретным преступлением, не надо о нем думать. Иногда людям, совершающим плохие поступки, удается ускользнуть от закона. Временами наша жизнь бывает несправедлива.
∗ ∗ ∗
Мое детство было не таким безоблачным, как могло бы быть, но зато у меня была собака. Ее звали Джесс, и она была немецкой овчаркой моего отца.
Я не знаю, сколько лет она жила у него. Это только одна из подробностей жизни моего отца, о которой я никогда не узнаю. Одно я знаю точно: он любил немецких овчарок. У моего дяди, с которым отец был близок, тоже имелась немецкая овчарка. Правда, ее имени я не помню. Поэтому уверен, что любовь к немецким овчаркам передалась мне от других членов семьи. Когда я был совсем маленьким, мы ездили к дяде каждое Рождество, и я любил играть с его собакой. Кажется, я никогда не боялся собак.
Джесс была моим товарищем еще в те времена, когда я был младенцем. Одно из моих первых воспоминаний (оно представляется мне неясным, но моя сестра Джеки подтверждает, что так и было) о том, что я сижу на крыльце нашего дома с Джесс и жду, когда отец вернется с работы. Это стало для меня своеобразным примером собачьей преданности, потому что мой папа никогда бы не пришел. На самом деле он умер за несколько дней до того, как мне исполнился год, в больнице во время операции на сердце, которая должна была спасти ему жизнь. И, несмотря на это, Джесс продолжала ждать его так же, как теперь меня в машине ждет Финн, когда мне надо уйти — потому что если есть хоть небольшой шанс на возвращение хозяина, то почему бы его не подождать.
Когда отец женился на маме, он был уже немолод: мужчина почти шестидесяти лет, старше своей избранницы примерно на двадцать шесть лет. Насколько мне известно, до встречи с ней он жил один, в то время как мама уже побывала замужем. Она развелась, потому что ее супруг не хотел иметь детей, и вышла за отца отчасти из-за того, что он вел яркую жизнь. Папа работал в BOAC — одной из крупнейших британских авиакомпаний тех лет, и по льготным билетам они с мамой облетели весь мир: Новую Зеландию, Австралию, Канаду, Фиджи… У нас с сестрой было трудное детство, потому что мама страдала тяжелой формой депрессии. Временами она даже хотела уйти из дома.
Об обстоятельствах развода матери с первым мужем и последующего выхода замуж за отца я знаю очень мало, потому что после его смерти мама никогда не говорила о нем. Всё выглядело так, словно она хотела забыть этого человека. Это неудивительно, ведь мать очень тяжело восприняла его уход. Всё случилось совершенно неожиданно, сильно ухудшив ее эмоциональное состояние. Настолько сильно, что у нее случился, как это сейчас принято говорить, «нервный срыв», хотя я не уверен, что в тот день она вела себя как-то особенно, но подозреваю, что позже у нее было диагностировано биполярное расстройство
[4].
Я рос в муниципальном доме в районе Даунхем на юго-востоке Лондона на границе с городом Кент. В этом доме жило только трое человек — мама, моя сестра Джеки и я. Когда отец умер, мы стали жить так, будто его никогда и не существовало. Я вспоминал о нем, только когда делал что-то (вставал в необычную позу, по-особенному расписывался, держал ложку и так далее), что заставляло мать замирать. В таких случаях она говорила: «Ты делаешь так же, как и твой отец». И всё. Больше мама никогда не упоминала о папе. Было понятно, что для нее это слишком болезненно.
