Приступ ярости едва не задушил Драконта.
– Что же до убийства асклепиадов, – хрипло повторил он, – ты у нас архонт – твое последнее слово в решении участи этих людей.
– По закону, убийца должен быть распят на городской стене. А женщина за попытку выгородить его будет высечена и, если останется жива, ее продадут на рынке рабов.
Никарета издала тихий стон, но тут же зажала рот руками.
Драконт мельком посмотрел на нее, а потом перевел взгляд на Мавсания, который по-прежнему стоял в оконном проеме, держась за него двумя руками и не сводя обожающих, преданных, молящих глаз со своего господина.
– Мавсаний, можешь ли ты идти? – спросил Драконт.
– Если ты позволишь мне вернуться и снова служить тебе, я доберусь до твоего дома, даже если мне придется ползти туда на коленях! – выдохнул Мавсаний и резким движением смахнул слезы с глаз.
– Я позволяю тебе вернуться, – милостиво кивнул Драконт и тронул коня, выезжая со двора.
Никарета проводила его погасшим взором, потом опустилась на колени рядом с Окиносом, который, казалось, уже обратился в мертвый камень, и, склонив голову, закрыла глаза в знак полной покорности судьбе.
Когда мимо протащился, ковыляя и еле передвигая ноги, Мавсаний, опиравшийся на какой-то кривой сук, который он вытащил из кучи дров, сложенных у очага, Никарета даже не подняла ресниц. Только Дианта, тихонько плакавшая в уголке двора, послала вслед ему крепкое проклятье, однако погруженный в свое счастье Мавсаний ничего не услышал, а может быть, просто не пожелал слышать.
Подземелья Акрокоринфа
– Пошевеливайся! – проворчал Косма, дергая за веревку, которой были связаны запястья Никареты. – Не оглядывайся! Знаешь, конечно, что произошло с Орфеем, когда он оглянулся на Эвридику? Он все потерял! Так и с тобой случится!
В ответ Никарета издала какой-то невнятный звук – сама не понимая, заплакала она или засмеялась.
Ну в самом деле, не смешно ли? Неужели она, лишившаяся всего, что было ей дорого, даже робких мечтаний о счастье и любви, утратившая надежду, неужели она может еще что-то потерять?! Нет, она будет оглядываться, несмотря на злые окрики Космы, будет оглядываться пока еще может слышать детский плач… Этот звук разрывал ей сердце, но он был той последней нитью, которая соединяла ее с жизнью!
…Сначала их вместе с Окиносом увели из Проастио Наос, потом они сидели рядом у ворот агоры, откуда Окиноса должны были отправить на казнь, а Никарету… тоже на казнь. Люди проходили мимо, и чуть ли не каждый с ненавистью плевал в них или бранил страшными словами за убийство асклепиадов, а некоторые горько плакали, вспоминая добрым словом Поликсена и его отца, Мирона Поликратоса, и Никарета тупо думала, как была бы счастлива Поликсена, если бы могла слышать это! Жаль, что тени в полях асфоделей не узнают друг друга – ведь Никарета скоро встретится там с Поликсеной и Чаритоном, но ничего не сможет им рассказать, они пройдут мимо тихо, безучастно, будто никогда не видели и не знали друг друга…
Ярость людей была тем сильней, что убийство асклепиадов омрачило день ежемесячного праздника, который должен был состояться в храме Афродиты Падемос, и все надеялись, что виновных настигнет не только кара земных судей, но и месть богини.
Никарета приготовилась к смерти, еще услышав слова архонта о той порке, которой ее должны были подвергнуть за попытки защитить Окиноса. Архонт пригрозил еще рынком для рабов, однако Никарета знала, что продавать там будет некого – разве что ее исхлестанный кровоточащий труп. Однажды – еще в Афинах! – она видела, как женщину наказывают плетьми за лжесвидетельство. И эта страшная картина бесчеловечной жестокости теперь стояла перед ее глазами. Коринфскому палачу не было никакой причины оказаться более милосердным, чем афинскому, поэтому Никарета уже готова была встретить смерть на агоре, на плоском камне, предназначенном для наказаний и залитом ее кровью.
Она горевала не только о своей жизни, которой скоро придет конец, не только о смерти любимых ею Поликсены и Чаритона – нет, в сердце ее словно бы опять и опять втыкали раскаленную иглу при воспоминании о том, как Драконт Главк мельком глянул на нее, словно на грязный прах, и отвел глаза, одобрительно, милостиво, – к предателю Мавсанию!
Никарета не знала, сколько времени сидели они с Окиносом у ворот агоры, но вот к преступникам приблизился какой-то человек, при виде которого девушку затрясло от омерзения. Перед ней стоял гермафродитос.
Он был без маски, но, по обычаю своих собратьев, с густо накрашенным лицом, завитыми волосами и обнаженными грудями, однако на сей раз на его бедрах спереди висел короткий кожаный передник. Такой же полоской кожи были прикрыты и толстые ягодицы гермафродитоса.
В руках его была веревка, которой он проворно захлестнул запястья Никареты, а потом повернулся – и потащил девушку за собой с такой силой, что она стремительно вскочила на ноги и принуждена была бежать бегом, чтобы не упасть и не влачиться за ним по каменистой дороге.
Она успела оглянуться на Окиноса, но тот едва ли заметил ее исчезновение: сидел с прежним безучастным, скорее, мертвым, чем живым видом, а через миг его заслонила толпа. И Никарете ничего не оставалось, как покориться сильной руке, которая тащила ее за собой по узким и широким улицам Коринфа, снова в Проастио Наос, приближаясь к храму Афродиты.
Здесь, около знаменитых ступеней, их ждал другой гермафродитос, одетый и накрашенный так же, как и первый. Он был высокого роста, с широкими плечами и могучими руками – и без труда держал на сворке (подобно тому, как охотники держат готовых к гону дичи собак) десятка полтора грязных, оборванных девочек, совсем еще маленьких, от десяти до тринадцати лет, не старше, которые переминались с ноги на ногу, иногда озираясь по сторонам с тем же тупым, смертельно-усталым выражением, которое Никарета недавно видела на лице Окиноса, и, наверное, такое же выражение можно было видеть на ее собственном лице. Несмотря на грязь и распухшие глаза, дети показались Никарете удивительно красивыми, словно их нарочно выбирали среди самых лучших. Что ж, возможно, так оно и было, судя по плотоядному и довольному выражению, с которым их оглядывал гермафродитос…
Завидев Никарету, девочки внезапно встрепенулись и потянулись к ней, словно ожидали от нее спасения, однако гермафродитос сердито рявкнул и взмахнул плетью, которую держал в свободной руке. Плеть со свистом разрезала воздух, и дети тотчас сжались в кучку: видимо, этот звук был им хорошо знаком, да и плечи некоторых из них носили следы побоев.
Никарета кинулась было к ним, однако гермафродитос, который ее привел, с такой яростью рванул за веревку, что девушка не удержалась на ногах и упала на колени, а потом зло сказал:
– Лучше не дергайся, если тебе их жаль! Тебя бить не велено, поэтому ответят за все они.
Никарета замерла, подавила даже всхлипывание, чтобы не разозлить его.
– Долго же тебя не было, Косма, – проворчал гермафродитос, державший детей.
