– Сразу видно, что ты большой знаток лекарского искусства, – ухмыльнулся стражник. – Это снадобье, конечно, называется гриза ласпи, но серая эта грязь только в самом начале, когда ее на рану кладут. А потом, смешиваясь с подтекающей кровью и подсыхая, она меняет цвет. Лекарь наш войсковой, конечно, определил бы поточнее, однако я бы сказал, что эта мазь была не позднее, чем вчера, нанесена. Девчонка правду говорит.
– Да-да! – закричала Никарета. – Я правду сказала, что Окинос ушел перед самым рассветом!
– Ты что, с ним в одной постели спала? – огрызнулся Такис, убежденный, что девушка сейчас станет это отрицать, и он сможет запутать ее. Мол, ей могло послышаться, что Окинос ушел поутру, а на самом-то деле…
Никарета испуганно оглянулась по сторонам. Окинос с таким же мертвым выражением лица стоял посреди двора на коленях, чуть пошатываясь, словно слабая былина, которую колыхал ветер, а люди смотрели на него недоверчиво, злобно, с ненавистью, и такое же выражение было в их глазах, когда они поворачивались к Никарете. Ей стало страшно, во рту пересохло так, что ни слова не вымолвить! И только в одних глазах она видела сочувствие: в глазах того стражника, который знал о свойствах гриза ласпи.
Это был храбрый человек: он осмелился защитить Никарету и Окиноса, против которых были все собравшиеся, даже архонт. Он осмелился защитить незнакомца – просто потому, что это было справедливо. Так неужто Никарета не решится заступиться за Окиноса – своего друга, который когда-то вместе с Чаритоном нашел ее умирающей и спас ей жизнь?!
– Да! – крикнула Никарета вызывающе. – Он провел ночь в моих объятиях, и кому, как не мне, знать, в какую пору он их покинул!
Грянул хохот. Ее вызывающие слова пришлись по нраву стражникам. Они одобряли, что девушка так смело защищает своего любовника! Однако Такис и его приятели разразились злобным свистом и насмешками. Шум стоял невообразимый, и Никарете, которая затравленно озиралась, показалось, что всадник на прекрасном гнедом коне, который в этот момент въехал во двор, раздвигая людей, беззвучно плывет по воздуху. Чудилось, он движется странно медленно, и Никарета ощутила, как больно сжалось ее сердце при виде его надменного прекрасного лица. Казалось, ледяной взгляд этих серых глаз вонзился в ее сердце, словно отравленное копье!
Неведомо, сколько времени эти двое смотрели друг на друга, а потом лицо Драконта Главка расплылось перед глазами Никареты, и она почувствовала, что слезы потекли по ее щекам.
Сейчас, когда она лишилась двух самых близких и дорогих ей людей, Поликсены и Чаритона, а Окинос мог в любой миг отправиться на позорную казнь, сейчас, когда она во всеуслышание призналась, что была его любовницей, сейчас увидеть Драконта Главка – это, это было последней каплей горя в той чаше, которую сегодня судьба поставила перед Никаретой!
Рот Драконта презрительно искривился, и это презрение было для Никареты словно удар по лицу. Однако она не сжалась в комок, не зарыдала униженно, а дерзко вскинула голову и закричала так, что голос ее взвился над общим шумом и заглушил его:
– Да! Он был со мной!
В ее голосе звенело отчаяние, горькое, почти смертельное, то отчаяние, которое можно услышать в последнем хрипе умирающего, и оно заставило толпу умолкнуть. И в этой тишине другой голос – чуть слышный, слабый – вдруг грянул громом:
– Не слушайте ее! Она лжет!
Голос этот раздавался со стороны дома.
Все обернулись и увидели человека с повязкой на голове, обросшего бородой, бледного, изможденного, похожего на тень с брегов Архонта и Стикса, – человека, который еле удерживался на ногах, цепляясь трясущимися руками за оконный проем, однако все более твердо и настойчиво выкрикивал:
– Ну слушай ее, господин! Она лжет!
– Мавсаний! – в один голос воскликнули Драконт и Никарета, однако звучали эти голоса по-разному: один радостно и благодарно, а другой – с горечью и ненавистью.
Увидев озарившиеся счастьем глаза господина, Мавсаний ощутил, как все утраченные силы возвращаются к нему, и закричал еще громче, думая сейчас лишь о том, чтобы уничтожить рыжую колдунью, которая могла погубить Драконта:
– Окинос провел ночь в той же комнате, где спал я, и я видел, как он уходил в глухую тьму, а вернулся лишь сейчас! Этот силач мог совершить любое злодеяние!
– Да чтобы все псы Аида вырвали тебе сердце! – закричала Никарета. – Он спас твою проклятую жизнь, а ты предал его!
– Он спас мне жизнь? – недоверчиво пробормотал Мавсаний. – Когда же это?
– Спасая тебя, он убил домоправителя Главков, а тот хотел перерезать тебе горло! – выкрикнула Никарета – и тотчас, спохватившись, зажала себе рот.
Все собравшиеся так и ахнули; притихшая, перепуганная Дианта залилась слезами, и только Окинос оставался неподвижен и безучастен.
– Это правда, – завопил Гедеон, который с нетерпением ждал мгновения, когда сможет, наконец, снова подать голос, – он убийца! Убил одного – а затем и прочих в асклепионе!
Архонт оглядывался напряженными, прищуренными глазами – и с облегчением вздохнул, увидев Драконта Главка.
– Драконт! – воскликнул он. – Тебе нанесен ущерб! Твой человек убит. Тебе и решать, что делать с этим убийцей.
– Если этот человек убил моего домоправителя, спасая жизнь моего лучшего раба, я ни в чем его не обвиняю, – ответил Драконт со своим прежним высокомерием. – Он оказал мне услугу! Что же до гибели асклепиадов…
Он запнулся.
Взгляд его встретился с налитыми кровью глазами Такиса и прочих его друзей, с которыми Драконт вчера расстался в асклепионе. Он вспомнил их хмельную ярость, вспомнил Поликсену, рыдающую на теле избитого Чаритона, вспомнил гнусный голос предателя-асклепиада…
Друзья один за другим отводили от него глаза. Драконт видел их насквозь. Он знал, что злодеяние в асклепиаде совершили они! И он знал, что, если бы неистовая страсть к Никарете не увела его прочь, он тоже мог бы оказаться рядом с приятелями и, возможно, так же, как они, мыл свои запятнанные кровью руки в том же самом водоеме меж сладко благоухающих кустов, усыпанных мелкими бледными розами. И, вполне может статься, его не остановила бы даже благодарность Поликсене, которая спасла жизнь его матери…
Так разве вправе Драконт осудить своих друзей? Он вырос рядом с ними, ходил в городской гимнасий, играл в эфетинду, уранию и тригон, когда был еще мальчишкой, был в одной команде гарпастона!
[107] С ними вместе участвовал в военных походах, убивал, брал женщин и делил военную добычу… С ними пировал на симпосиях, с ними покупал дорогих коней, рабов и собак, баловался с наложниками, ставил на кон мину или даже талант ради победы петуха, выкормленного в его птичнике… Да разве может он отдать их на расправу палачу только потому, что плоть его беснуется, а сердце трепещет, только потому, что он лишился рассудка от страсти к какой-то женщине, о которой не знает ничего, кроме имени – и того, что она, конечно, прожженная порна, ибо живет в доме гетеры и готова швырнуть под ноги толпе свою честь, защищая асклепиада… своего любовника?!
