– То есть гетера отличается от порны тем, что платит налоги и подороже берет за удобное ложе и свои красивые наряды? – не унималась Никарета. – А если мужчина захочет не только потешить похоть, но и поговорить о поэзии и философии? Что ты сможешь ему рассказать? Почему ты не учишься этому?!
– Да где же я научусь? – почти с испугом, жалобно спросила Дианта.
– Да хоть у меня, – улыбнулась Никарета. – Благодаря Харизию я узнала многое! Он читал мне между объятиями стихи, чтобы потом я читала их ему. И я не забыла ни строчки! Но мне очень жаль, что для гетер нет такой школы… Чего-то вроде гимнасия, какие есть у мужчин… школы, где девушки узнавали бы разные хитрости, необходимые для того, чтобы уметь соблазнять и услаждать мужчин, от первых навыков любовной магии до постельной изощренности! И как украшать себя, и как правильно платить фору, и о красивых стихах, которые могут возбудить мужчину не меньше, чем трава сатирьон, о которой говорила Поликсена! Я бы охотно поступила в такую школу – и с удовольствием сама стала бы гетерой!
– Школа для гетер? – со снисходительным выражением хмыкнула Дианта. – Да кто в нее пойдет?! Разве что маленькие глупенькие девочки, которые грезят о нашей жизни, не понимая, насколько она тяжела? Тут, в окрестностях, полным-полно таких малышек, которых матери, чтобы прокормить семью, продают сладострастникам, мечтающим о наслаждении невинностью! Но девственность можно утратить только раз! А после этого девчонки идут в самые жалкие порны, чей век недолог… Конечно, если бы их обучить ремеслу… Среди них есть хорошенькие, из которых вышел бы толк! Иной раз так жаль их… – Дианта безнадежно махнула рукой: – Но ты можешь себе вообразить, сколько денег понадобится, чтобы открыть и содержать такую школу? Ни тебе, ни мне их в жизни своим передком не заработать. Ареопаг вряд ли поможет – зачем ему это? Конечно, поддержать эту школу мог бы храм Афродиты Пандемос, ведь это – затея во славу богини, но ты знаешь, кто в нем вершит порядок? Гермафродитосы захватили всю власть, пользуясь тем, что их кумир был сыном Афродиты! Прежних жриц повыгнали, невесть что там творят, но платят городской казне столько, что их никто трогать не хочет. Ох, Никарета, поздно уже, пора спать!
И подруги наконец-то разошлись по своим комнатам.
Однако Никарете никак не спалось. Ее мучила смутная тревога, терзали воспоминания о том, что произошло в асклепионе. Хотелось сбегать туда, но она боялась, что заблудится в темноте на незнакомых улицах.
Она выглянула из ворот. Тьма-тьмущая… И не видно блуждающих огней, которые означали бы, что в город вышли асклепиады. Выйдут ли еще хоть раз?! Никарета дала себе слово, что поутру обязательно сходит навестить Поликсену и Чаритона и обязательно заставит Окиноса проводить себя. Он помирится с Поликсеной – и все, конечно, будет хорошо!
Наконец глаза начали слипаться, но сны, которые иногда вспыхивали перед Никаретой, были окрашены в густо-красный, тревожный цвет. Ей чудилось множество недобрых рук, которые влекут ее по узкому проходу средь каменных стен, и ужас переполнял ее, однако в тот самый миг, когда сердце готово было разорваться, впереди забрезжил свет, и он означал жизнь, он был прекрасен, словно поцелуй возлюбленного! И голос, голос, который она уже слышала раньше, настойчиво повторял: «Верни мне похищенное… Верни, и сама возвратишься!»
– Что я должна вернуть?! – крикнула Никарета – и проснулась от звука своего голоса.
Что она должна вернуть Афродите? Ведь это ее голос слышала она во сне. Нет сомнения! Что похищено у богини и при чем тут Никарета?..
Ей и прежде случалось размышлять об этом, и девушка даже думала, что богиня требует вернуть ей поясок, который чудесным образом сомкнулся на талии Никареты еще там, в Троаде, в старом храме Афродиты. Но как его вернуть, если невозможно снять?!
Вдруг Никарета расслышала чьи-то шаги. Кто-то двигался в соседней комнате, стараясь ступать как можно тише, однако это ему плохо удавалось.
Такие тяжелые шаги могли быть только у Окиноса, и Никарета мигом вспыхнула от злости, вообразив, что он, разогрев в себе обиду на Поликсену, все же потащился искать утешения у Дианты. Но тотчас она поняла, что Окинос прошел дальше по коридору, потом тихонько стукнула дверь – он вышел во двор.
Никарета подскочила к окну и в блеклом свете предрассветных звезд, то и дело закрываемых облаками, увидела высокую фигуру Окиноса, который решительно отворял заскрипевшую калитку в каменном заборе, окружавшем дом Дианты.
«Он пошел к Поликсене! – обрадовалась девушка. – Какое счастье!»
Улыбаясь, она вернулась на свою постель, надеясь наконец-то уснуть, однако не тут-то было: сердце так заныло, словно его вынимали из груди. Она безошибочно чувствовала: совершалось что-то плохое!
Но что? Может быть, на Окиноса напали ночные грабители? На нем ведь нет белого одеяния асклепиада, защищавшего от злоумышленников? Хотя с его силищей можно не бояться никаких разбойников! Это только рядом с Поликсеной он был мягкой, податливой глиной…
Наконец Никарета снова поднялась и, понимая, что уже не уснет, решила посидеть во дворе, посмотреть на звезды и подождать, пока взойдет солнце. Первая улыбка злато-розовой Эос всегда была для нее радостью: и в Троаде, и в Афинах, и в Коринфе, где она не ленилась частенько забираться на плоскую крышу асклепиона, чтобы встретить утро.
Однако, стоило Никарете притулиться на ступеньках террасы в ожидании рассвета, как сон свалился на нее, подобно глухому черному мешку, и неведомо, сколько бы она проспала, когда бы ее не разбудил скрип калитки.
Никарета подняла отяжелевшую голову и увидела, что рассвет уже занялся. В его мягких лучах она отчетливо разглядела Окиноса, который вошел во двор, нетвердо ступая, а иногда шатаясь, как пьяный, вытянув вперед руки, словно нащупывал путь. Можно было подумать, что его окружал туман, а не прохладный утренний воздух.
Лицо Окиноса было мертвым, лишенным всякого выражения. Вдруг он рухнул на колени, будто внезапно утратив последние силы, и только теперь заметил Никарету, которая подбежала, чтобы его поддержать, испуганно тараща на него глаза.
– Что случилось? – прошептала девушка. – Где ты бродил? Я думала, ты пошел в асклепион.
– Я там был, – ответил Окинос безжизненным голосом. – Был, да… Ничего, теперь я ее прикрыл. Никто не видит ее. И Чаритона никто не видит. Их позор скрыт.
– Какой позор? – выдохнула Никарета, чувствуя, что у нее волосы начинают на голове шевелиться.
– Какой позор? – раздался сонный голос Дианты, и она сама, в длинном и просторном ночном одеянии, однако не забыв напялить парик, подошла, зябко переступая по камням, которыми был выложен двор и которые холодили ее босые ноги. – Только, умоляю, не говори мне, что Поликсена и Чаритон занялись… Ай! – вдруг взвизгнула она пронзительно, взглянув в застывшее лицо Окиноса и в его остановившиеся, пустые глаза.
– Что ты наделал, несчастный? – Голос Дианты с вопля сорвался на хрип. – Что ты там натворил?!
