– Хм, – сказал Фокас, увидев ее в этом парике, – ты выбрала то, что тебе совершенно не идет. Наверное, ты все же соврала, ты покупаешь парик не для себя, а для какой-нибудь гетеры…
У Никареты от испуга задрожали руки, однако она приняла храбрый вид и сказала довольно дерзко:
– Ну уж это не должно тебя заботить. Главное, что я сама не гетера. Пришли за деньгами в асклепион, обратись к главному лекарю Поликсену – он с тобой рассчитается. А что до гетер… Разве не печально видеть столько великолепных творений висящими на крючках или надетых на глиняные головки – вместо того, чтобы украшать головы прелестных женщин? Твое ремесло зачахнет, если парики не будут продаваться, а гетеры могли бы стать самыми бойкими твоими покупательницами, потому что искусство Филодоры и в сравнение с твоим не идет. Она получает кучу денег за невзрачные поделки, в то время как твои великолепные создания чахнут без пользы. Вам, мастерам, надо изменить устаревшие законы вашей катастимы! И если ты первый заговоришь об этом, ты первым сможешь потом предложить свои изделия гетерам… Сделай это – и, уверяю тебя, ты еще вспомнишь меня добрым словом!
– Может быть, ты и права, красавица, – улыбнулся Фокас, у которого уже глаза загорелись в предвкушении будущих барышей. – Но только скажи, как же тебя зовут, чтобы я знал, кого именно этим добрым словом вспоминать!
– Меня зовут Никарета, – сказала девушка.
Фокас почтительно поцеловал ее в лоб и самолично проводил своих посетителей до ворот усадьбы.
Никарета не стала снимать парик – она вдруг поняла еще одну роль, которую они могут сыграть в жизни женщины. Не только скрыть недостатки или приукрасить себя – парики помогают женщине почувствовать себя другим человеком. Сейчас Никарета была не рабыней, не вольноотпущенницей, не несчастной девушкой, лишившейся возлюбленного, не перепуганной птичкой, замирающей при одном только имени этого страшного и загадочного существа – Драконта Главка, не жалкой побродяжкой, которую приютили из милости асклепиады и которая не имеет ни малейшего представления, как выполнить предначертание Афродиты. Никарета словно бы сделалась совершенно другой женщиной, и ей даже показалось, что парик заставил ее мысли принять совершенно иной оборот, новые думы вселились в ее голову, и она была настолько поглощена ими, что даже про Чаритона забыла.
Влюбленный юноша не мог не заметить перемены, которая произошла в Никарете, и так этим озаботился, что даже забыл о своем решении не ходить на улицу Кефисс. Он спохватился, только когда они оказались в центре обычной сутолоки, которая всегда царила здесь, схватил за руку Никарету, намереваясь свернуть в проулок, как вдруг мимо них стремглав пронеслось несколько прекрасных белых псов. Их гладкая шкура была испещрена черными пятнами. Псы бежали молча, равнодушно озирая окружающих влажными карими глазами. Уличная толпа шарахнулась по сторонам не столько от них, сколько от нескольких всадников, скачущих следом на лоснящихся гнедых конях редкостной красоты.
– О… ох! – восхищенно простонал Чаритон. – Это кони новой породы, персико, скрещенные с фессалийцами… Какие они высокие, какие изящные! Говорят, впрочем, они хороши прежде всего именно красотой и быстротой, но утратили выносливость своих фессалийских предков, оттого кони эти любимы только знатью, которая устраивает на них торжественные выезды или охотится верхом, а в войсках продолжают держать фессалийцев.
Внезапно один из псов резко остановился и принялся оглядываться, нюхая воздух. Если морда собаки может выражать растерянность, то пес был явно растерян. И вдруг, радостно залаяв, он кинулся к Никарете и запрыгал вокруг нее.
Никарета никогда не боялась собак, тем паче таких красивых, и она с удовольствием погладила пса, потрепала его вислые уши. Упругий белый хвост мотался туда-сюда, выражая полный восторг. Радостно рявкнув, пес схватил девушку за подол хитона и куда-то потянул.
– Куда ты меня зовешь? – с улыбкой спросила Никарета, и в этот миг один из всадников – очевидно, хозяин пса, – повернул коня и крикнул голосом таким же надменным, каким было лицо:
– Аристократ!
Пес и головы не повернул. Приятели всадника таращились на происходящее с озадаченным выражением.
– Аристократ! – уже сердито окликнул высокомерный красавец. – Что ты нашел в этой шлюхе с фальшивыми волосами? Неужели тебе так понадобилась сука? Ты чуешь, что у нее течка? Потерпи, дружок, если уж изливать семя, то в чистопородное лоно, а не в грязную дырку уличной рвани! Эй ты, пошла прочь!
Вскинув плеть, всадник направил коня к остолбеневшей Никарете. На миг его ледяные серые глаза встретились с широко открытыми, ошеломленными глазами девушки…
Всадник выронил плеть и натянул повод. Никарета прижала руки к сердцу, которое вдруг неистово забилось – но не от страха, нет, страха она вообще не ощущала, как и злости или обиды из-за незаслуженного оскорбления, зато почувствовала вдруг небывалое возбуждение, с которым смешивалась жалость… ну совершенно непонятно, почему ей вдруг стало страшно жаль этого человека!
– Драконт, оставь ты их в покое, не пачкайся, – окликнул кто-то из всадников.
Чаритон схватил Никарету за руку и кинулся в ближайший проулок, потом в другой, третий… он бежал сам не зная куда, лишь бы подальше от улицы Кефисс, и молил всех богов, чтобы чрезмерно дружелюбный пес не бросился за ними в погоню.
А между прочим, Аристократ именно это и собирался сделать, однако все же не решился убежать от хозяина: вернулся и запрыгал около его лошади, словно выпрашивая прощения.
Но Драконт все еще не мог очнуться от потрясения и ошеломленно смотрел вслед убежавшим.
– Очнись, Драконт! – захохотал один из его приятелей, маленький и очень худой, с подвижным некрасивым лицом. – Или Эрос внезапно пронзил тебя своей стрелой? Но к кому, к девчонке или мальчишке?
– Там был мальчишка? – рассеянно спросил Драконт. – Я его даже не заметил.
– А зря! Это юный асклепиад – один из первых красавчиков в нашем городе.
– С чего ты взял, Такис, что он асклепиад? – удивился кто-то из всадников.
– Да пришлось однажды видеть его в этом их лечебном заведении, когда туда отнесли моего любимого раба, упавшего без сознания на улице, – пояснил Такис. – Разумеется, я не мог допустить такого унижения и явился его забрать. Этот мальчишка – его зовут Чаритон – горло сорвал, уверяя меня, что беднягу нельзя трогать, не то он умрет. Но я, конечно, его не слушал – вот еще не хватало, слушать всяких болванов!
– И что стало с твоим рабом? – спросил какой-то всадник.
Рассказчик покашлял, скрывая замешательство, потом с вызовом вскинул голову:
– А тебе что, Джонас? В конце концов, это был мой раб!
– Был! – выразительно повторил Джонас. – Оказывается, болваном оказался кое-кто другой, а вовсе не асклепиад!
Такис, впрочем, сделал вид, будто ничего не слышал, и снова заговорил о том, что его интересовало куда больше, чем судьба «любимого» раба:
